Марксист или националист

С кем же мы имеем дело в лице Мао Цзэ-дуна: со сбившимся с пути марксистом или националистом, позаимствовавшим нечто у марксизма, - вот вопрос, который больше всего занимал автора при написании этой книги.

Перелистаем еще раз страницы идейной биографии Мао и обратим внимание на его собственные суждения об эволюции своих взглядов.

В беседе с японскими социалистами, состоявшейся 10 июля 1964 г., то есть когда Мао уже перевалило за 70 и когда он стал подумывать о "встрече с Марксом", он вспоминал:

"Я участвовал в буржуазно-демократической революции 1911 года. С тех пор я учился 13 лет: 6 лет я посвятил изучению трудов Конфуция и 7 лет я читал произведения капитализма. В студенческом движении я участвовал и выступал против тогдашнего правительства.

Только мысль создать какую-нибудь партию мне не приходила в голову. Маркс мне не был знаком, и о Ленине я тоже ничего не знал. Поэтому у меня не возникало мысли организовать коммунистическую партию. Я верил в идеализм Конфуция и в дуализм Канта.

В 1921 году была создана коммунистическая партия. Тогда во всей стране было 70 членов партии. Они избрали 12 делегатов. В 1921 году состоялся I съезд партии, на котором я был в числе делегатов. Там было еще двое... Впоследствии они вышли из партии. Еще один стал троцкистом. Этот человек жив по сей день и живет в Пекине.

Я и этот троцкист - мы еще живы; третий, кто еще жив, - это заместитель председателя республики Дун Би-у. Все остальные либо погибли, либо совершили предательство. С 1921 года, года основания партии, и вплоть до Северного похода в 1927 году мы знали только, что мы хотим совершить революцию, но как надо совершить революцию - методы, линия, политическое планирование,- в этом мы абсолютно не разбирались.

Позднее мы постепенно стали что-то понимать - борьба научила нас. Возьмем для примера земельную проблему: 10 лет я посвятил изучению классовых отношений в деревне. Или проблема войны, на это тоже ушло 10 лет. 10 лет я воевал, и только потом я овладел искусством ведения войны.

Когда в партии появились правые уклонисты, я был левым. Сейчас, когда в партии возник "левый" оппортунизм, меня называют правым оппортунистом. Никому не было дела до меня, одинокий и покинутый, один я и остался. Я всегда говорю, в ту пору был один-единственный будда, который первоначально был всемогущ, но его выбросили на свалку, он ужасно смердил. Позднее, во время Великого подхода, мы провели совещание в Цзуньи; и тогда я, вонючий будда, снова начал благоухать".

Довольно откровенный рассказ. Мао и не думает изображать из себя человека, который овладел теорией марксизма-ленинизма. Напротив, он настойчиво подчеркивает (как и в рассказе Э. Сноу за 30 лет до этого) традиционно-китайские основы своего образования и мировоззрения. Как следует из его слов, в сущности он не придавал большого значения на начальных этапах революционной деятельности выработке идейной платформы - все руководители в его изображении были на невысоком уровне в теории. Быть может, эти признания навеяны настроениями старого человека, который склонен вышучивать грехи и заблуждения своей молодости?

Вернемся к автобиографическому рассказу Мао, записанному Эдгаром Сноу в Яньани. Перелистаем его снова ретроспективно, уже с учетом нашего знания последующей деятельности Мао Цзэ-дуна. И вот что бросается в глаза: Мао настойчиво, нарочито и сознательно демонстрирует перед Сноу свою приверженность идеям национального возрождения Китая и как основу своих политических взглядов, и как главный мотив революционной деятельности. Конечно, он говорит о себе как о коммунисте и марксисте, но только во вторую очередь.

Касаясь своей реакции на события русско-японской войны 1905 года, Мао не скрывает, что все его симпатии были на стороне Японии как азиатской державы. Он рассказывает, как в школу, где он учился, приехал учитель, побывавший в Японии. Он носил фальшивую косу, в связи с чем его прозвали "фальшивый заморский черт". "Многие студенты не любили "фальшивого заморского черта", - повествует Мао, - но я любил слушать его рассказы о Японии. Он преподавал музыку и английский язык. Одна из его песен была японской и называлась "Бой в Желтом море". Я до сих пор помню некоторые чарующие слова этой песни. В то время я знал и ощущал красоту Японии и разделял ее гордость и могущество, воспеваемые в этой песне, посвященной победе над Россией" (Цит. по Е. Show, Red Star over China, p. 135.).

Напомним, что, по словам Мао, его самые первые политические эмоции были связаны с пробуждением чисто националистических чувств, вызванным "угрозой расчленения Китая", о которой он впервые узнал из брошюры Чэнь Тянь-хуа (Ibid., p. 133.). Речь шла о японской оккупации Кореи и Формозы, о потере сюзеренитета над Индокитаем, Бирмой и другими странами. "После того как я прочитал это, почувствовал тревогу за будущее моей страны и начал понимать, что долг всего народа - помочь спасти Китай".

Позвольте, но разве утрата установленного цинской династией формального господства над Индокитаем, Бирмой и другими соседними государствами создала угрозу "расчленения Китая"? Ведь эти государства никогда не были собственно китайской территорией. Что же так взволновало юношу? Судьба народов этих стран или ослабление могущества китайской империи?

На вопрос Э. Сноу о целях коммунистов в антияпонской войне - думает ли он о возвращении Китаю всех территорий, захваченных Японией, или только об изгнании Японии из Северного Китая - Мао ответил недвусмысленно: "Непосредственной задачей Китая является возвращение всех наших территорий, а не только отстаивание нашего суверенитета до Великой китайской стены" (Ibid.). У него уже тогда было своеобразное представление о "наших" территориях.

Но и на этом не остановились притязания Мао. Он прямо заявил Э. Сноу, что Китай претендует и на территорию Монгольской Народной Республики. "Когда в Китае победит народная революция, республика Внешняя Монголия автоматически станет частью Китайской федерации по собственной воле" (Ibid., p. 102.).

Э. Сноу - мы уже разбирали выше его мотивы - считал Мао прежде всего националистом, а затем коммунистом и еще в период гражданской войны предсказывал неизбежный конфликт Мао (в случае победы революции) с КПСС и другими марксистско-ленинскими партиями. Эту позицию в сущности разделяет и Стюарт Шрам, хотя он и доказывает приверженность Мао Цзэ-дуна "ортодоксальному марксизму". "Мао, - пишет он, - был националистом задолго до того, как он стал коммунистом или революционером любого разряда" (S. Schram, Mao Tse-tung, p. 191.). Именно С. Шрам под этим углом зрения рассматривает основные вехи становления идейной биографии Мао Цзэ-дуна.

Как справедливо отмечали советские исследователи (в частности, А. Титов), в отличие от лучших представителей китайской интеллигенции (Ли Да-чжао, Цюй Цю-бо, Чжан Тай-лэй, Пэн Бай, Юнь Дай-ин и др.), которые активно пропагандировали марксизм-ленинизм, Мао Цзэ-дун даже после вступления в КПК - с 1921 года и до 1936 года - не опубликовал ни одной работы, посвященной пропаганде марксистско-ленинских идей. Его ранние теоретические работы "Анализ классов китайского общества", "Различные классы китайского крестьянства и их отношение к революции", написанные в 1926 году, как уже говорилось выше, очень далеки от марксистских позиций. Да Мао и не интересовался тогда изучением марксистско-ленинской теории.

Как известно, в 1929 году Мао Цзэ-дуна критиковали на расширенном совещании Центрального бюро ЦК КПК в Нинду (провинция Цзянси) за то, что он не знает и не понимает марксизма-ленинизма. По-видимому, это было общим мнением руководства КПК в тот период. Сам Мао, вспоминая много лет спустя об этом периоде, отмечал: "...в нашей партии... говорили, что у меня нет и капли марксизма, а они - стопроцентные большевики".

Следует отметить, что незнание иностранных языков было распространенным явлением среди китайской интеллигенции, и отсутствие переводов на китайский язык произведений западной литературы ограничивало кругозор китайских коммунистов и Мао в частности. На это накладывался традиционный национализм, воспитанный на ложной героике прошлого.

Китайцы всегда смотрели на свою страну как на "срединную империю", и это неудивительно. В течение трех тысяч лет своей истории Китай никогда не вступал в контакты с внешним миром на равных началах, а тем более с высокоразвитыми странами. Даже более могущественные, но находившиеся на более низкой ступени социального развития соседи Китая - монгольские и маньчжурские завоеватели - быстро ассимилировались и приняли китайскую культуру. И Мао Цзэ-дун с полной уверенностью в своей правоте, играя на патриотических чувствах аудитории, неоднократно заявлял: "Новый Китай, народный Китай, должен занять среди народов земли по праву принадлежащее ему место - первое место" (Цит. no S. Schram, Political Leaders of the Twentieth Century. Mao Tse-tung, L., 1966, p. 16.).

"В 1917 году,- пишет С. Шрам,- Мао был традиционным, несколько консервативным националистом. Он был более "популистом", чем "народником", и смотрел на Китай как на единую, могучую, прогрессивную силу, неделимое историческое целое" (Ibid., p. 54.).

Рассматривая яньаньский период, С. Шрам снова подчеркивает: "Мы уже неоднократно указывали, что национализм Мао был страстным и искренним и эта искренность удесятеряла его влияние на массы ЕО время тяжелых испытаний" (Ibid.).

Мао Цзэ-дун, явно бравируя, в 1967 году говорил: "У меня прежде были различные немарксистские взгляды, марксизм я воспринял позже. Я немного изучил марксизм по книгам и сделал первые шаги в идеологическом самоперевоспитании, однако перевоспитание все же главным образом происходило в ходе длительной классовой борьбы" (Мао Цзэ-дун, К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа, М., 1957, стр. 26.).

Можно легко поверить ему на слово: вряд ли он когда- либо всерьез изучал произведения Маркса. В период, когда формировались взгляды Мао, на китайский язык вообще было переведено не так уж много работ Маркса, Энгельса, Ленина. Переводы их основных работ появились в Китае позднее, в 30-40-х годах. Читал ли их Мао? Трудно сказать. Во всяком случае он почти не упоминает об этом в своих выступлениях.

Тем не менее в идейных взглядах Мао Цзэ-дуна в 30- 40-х годах можно проследить определенную эволюцию - от мелкобуржуазной крестьянской революционности к овладению начальными основами марксизма-ленинизма. Но и тогда Мао, находясь в плену идеи национального возрождения Китая, не стал подлинным марксистом-интернационалистом.

Со второй половины 50-х годов под влиянием объективных трудностей, с которыми сталкивалась КПК на пути строительства социализма в экономически отсталой стране, а также усилившихся претензий Мао на роль руководителя "мировой революции" стала проявляться все более явственно еще одна эволюция в его взглядах - в сторону полного восстановления мелкобуржуазных и националистических идей, прикрываемых марксистской терминологией.

В одной из своих ранних статей Мао Цзэ-дун писал: "Мы должны впитывать все то, что может нам сегодня пригодиться. Однако со всем иностранным следует обращаться как с пищей, которая сначала разжевывается во рту, перерабатывается в желудке и кишечнике, смачивается слюной, желудочным и кишечным соком, а затем разделяется на отбросы, которые устраняются, и экстракт, который усваивается; только тогда пища становится полезной для нашего организма. Подобно этому нам не следует проглатывать все иностранное целиком, без разбора" (Мао Цзэ-дун, Избр. произв., т. 3, стр. 270.).

Оставим на совести автора "физиологические" сравнения. Возьмем суть дела: что Мао позаимствовал у марксизма, а что - отверг?

Менее всего его интересует теоретическая база марксизма - диалектический материализм. Мы не найдем у Мао Цзэ-дуна никаких мало-мальски серьезных попыток не только разработки, но и популярного изложения проблем философии, естествознания, теории познания, логики и т. п. Это относится и к теоретическим основам Марк- совой политической экономии. Мао Цзэ-дун никогда даже не задавался целью с фактами и цифрами в руках проанализировать современный капитализм или развитие капитализма в самом Китае. Экономика и экономический анализ всегда составляли "белое пятно" у Мао и маоистов. Теорию классовой борьбы и революции они и не пытались связать с экономическими законами общественного развития. Пренебрежение подлинной теорией, то есть глубинным знанием действительности, неизбежно вело руководителей КПК к крайне упрощенным, схематичным и вульгаризаторским представлениям о проблемах современного мира.

Что касается исторического материализма, то в произведениях Мао Цзэ-дуна мы находим, как правило, две-три излюбленные темы: вопрос о противоречиях в общественной жизни, вопрос о роли практики как критерия истины и некоторые другие, которые, как показал анализ его работ, толкуются поразительно однобоко.

Теория строительства социализма в Китае также (мы имели случай убедиться и в этом) рассматривалась Мао Цзэ-дуном умозрительно, без какого-либо анализа экономической структуры китайского общества. Из его работ не видно, что он вполне отдает себе отчет в существовании объективных законов перехода от капитализма к социализму. Напротив, он уповает на волевые, насильственные, административные методы преобразования общества. Это, разумеется, отразилось и на характеристике самих идеалов социализма, которые выводятся не из потребностей высокоразвитого общественного производства, не из классовых интересов наиболее передовой социальной силы - пролетариата, а из представлений мелкобуржуазного уравнительства.

Пока Мао Цзэ-дун не претендовал на роль "ведущего теоретика" в освободительном движении, он охотно заимствовал не только отдельные мысли, но и приводил обширные цитаты из трудов классиков марксизма-ленинизма. И, тем не менее, все его работы, в том числе ранние, показывают, что он никогда прочно не стоял на почве марксизма. Это в особенности относится к тем вопросам, которые Мао пытался разрабатывать самостоятельно, применительно к условиям Китая.

Для нас имеет второстепенное значение вопрос о том, насколько искренне Мао причисляет себя к подлинным или даже к "наиболее последовательным" марксистам. Остается фактом, что он отбрасывает либо извращает и препарирует важнейшие идеи, положения, стороны марксизма-ленинизма.

В сущности для Мао Цзэ-дуна вся теория сводится к нескольким постулатам:

противоречия как обоснование необходимости насилия в обществе; партизанская война и крестьянская революция как универсальные способы завоевания власти; стратегия "скачка", "коммунизации", "культурной революции" как путь строительства социализма и коммунизма; военный коммунизм и режим личной власти как реальное воплощение диктатуры пролетариата; неизбежность мирового конфликта и развертывания гражданской войны как единственного пути мировой революции; "промежуточные зоны" и борьба против сверхдержав как средства объединения "революционных сил" вокруг Китая и т. п.

Зададимся вопросом: нужно ли было творчески применять общие принципы марксизма-ленинизма с учетом огромного своеобразия конкретных условий китайской действительности? Конечно же, нужно. Китай отличается существенными особенностями от стран Европы и Америки как страна с огромным преобладанием мелкобуржуазного крестьянского населения, страна, которая не прошла сколько-нибудь значительного пути капиталистического развития, страна с длительными (более 2- 3 тыс. лет!) имперскими традициями. Кроме того, существуют еще обычно недооцениваемые особенности в психологии населения Китая, в сознании которого не могло не оставить глубокого следа тысячелетнее господство конфуцианства и других идеологических течений.

Известно, что в 30 - 40-е годы в двери Китая непосредственно стучалась антифеодальная, антиимпериалистическая революция. Все это должно было, разумеется, найти отражение в политической линии китайских коммунистов, но не в основах идеологии партии, если она хотела оставаться коммунистической. Мао Цзэ-дун же видоизменил и препарировал самое теорию марксизма- ленинизма, пытаясь приспособить ее для решения тех или иных конкретных задач, выдвигавшихся КПК. В этом, кстати говоря, сущность его высказывания о том, что из марксизма надо "впитывать то, что может сегодня пригодиться нам".

Приспособленный на потребу дня "китаизированный марксизм" мог дать определенные результаты лишь на начальных этапах китайской революции, когда она носила главным образом антифеодальный, антиимпериалистический характер. Но чем ближе страна подходила к подлинно социалистическим задачам, тем больше проявлялась вся однобокость и слабость маоизма, не учитывавшего уже накопленный опыт строительства социализма. Именно в этом смысл ошибок пекинского руководства в конце 50-х годов: провал попыток "перескочить" в коммунизм, не заботясь всерьез о создании современной индустриальной базы, о развитии демократии, о подъеме благосостояния народа. В свою очередь, эти провалы и связанные с ними разочарования нашли уродливый выход в обострении национализма, в стремлении добиться великодержавных целей с помощью авантюристической внешней политики.

Исходным принципом марксизма является убеждение, что в основе общественного развития лежат объективные предпосылки, прежде всего способ производства материальных благ. Такова азбучная истина марксизма. Поэтому для подготовки революции необходимы объективные, в том числе экономические и социально-политические, предпосылки. Поэтому для построения социализма необходимо создать соответствующий базис и т. п.

Что касается маоизма, то для него характерен иной подход. Он верит во всесилие волевых и идеологических методов как в подготовке и осуществлении революции, так и в строительстве социализма. С этим связана теория о том, что партизанскую войну можно начинать в любой стране - нужна лишь горстка революционных застрельщиков-энтузиастов. Отсюда вера в возможность произвольных скачков в общественном развитии. Отсюда и убеждение, что энтузиазм, рожденный в ходе "культурной революции", может привести к чудесам в строительстве экономики.

"Революционная" фраза, броский лозунг - вот что ставят маоисты во главу угла, совершенно отвлекаясь от того, что даже самые правильные лозунги необходимо подкреплять научно обоснованной политикой.

Особенно беспомощно выглядит Мао, когда обращается к современным проблемам международного коммунистического движения. Не зная конкретных условий и реальных проблем деятельности компартий, особенно в развитых странах капитализма, Мао пробавляется перетасовыванием цитат, специально подобранных для "подтверждения" поразительно плоских суждений о многообразных и сложных процессах жизни народов в середине XX столетия. Вся эта игра в цитаты и попытка "побить" таким путем выводы, основанные на анализе действительности, наглядно свидетельствуют о полном непонимании творческого и непрерывно развивающегося учения Маркса и Ленина.

"Наше учение - говорил Энгельс про себя и про своего знаменитого друга - не догма, а руководство для действия. В этом классическом положении с замечательной силой и выразительностью подчеркнута та сторона марксизма, которая сплошь да рядом упускается из виду. А упуская ее из виду, мы делаем марксизм односторонним, уродливым, мертвым, мы вынимаем из него его душу живу, мы подрываем его коренные теоретические основания - диалектику, учение о всестороннем и полном противоречий историческом развитии; мы подрываем его связь с определенными практическими задачами эпохи, которые могут меняться при каждом новом повороте истории" (В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 20, стр. 84.).

Какой глубокий смысл заложен в этих ленинских словах, как ясно и точно выражено здесь то, что составляет существо марксистского учения, - его неразрывная связь с практикой, его действенный и преобразующий, его подлинно революционный характер! Всесторонний и объективный учет соотношения классовых сил, особенностей каждого исторического момента - обязательное условие выработки правильной, реалистической политики.

Десятки, сотни раз высмеивал В. И. Ленин доктринеров, шумливых фразеров, людей, страдающих, по его выражению, "чесоткой революционной фразы".

Ленин учил умению конкретно анализировать конкретную ситуацию. Он не уставал повторять, что именно в этом душа марксизма. Сравнительно нетрудно заучить и запомнить те или иные теоретические положения научного коммунизма. Несравнимо труднее овладеть революционной диалектикой, умением анализировать каждую новую, неповторимую по-своему ситуацию и безошибочно определять конкретные действия, которые обеспечат успех. Мудрость политического руководства Ленин видел не в абстрактном знании теории, а в умении применить ее на практике, в способности продумать конкретные политические задачи, содействовать объединению общественных сил, могущих эти задачи решить.

Ленинское требование конкретного и всестороннего анализа особенно важно в наше время, для которого характерны стремительное развитие событий, невиданно быстрая смена ситуаций. Никогда еще международная жизнь не была столь динамичной и столь сложной. На мировой арене действует множество сил; множество факторов - экономических, политических, военных, психологических - оказывает свое влияние на развитие международных отношений. И нет большей опасности для коммунистов, чем попытка заслониться от конкретного анализа фактов жизни общими лозунгами и положениями.

Подлинно творческим духом ленинизма исполнена линия мирового коммунистического движения, коллективно выработанная всеми марксистско-ленинскими партиями. По всеобщему признанию, большую роль в этом сыграли XX-XXIV съезды КПСС, а также съезды других братских партий. Решающее значение для разработки нынешней линии коммунистического движения имели совещания представителей братских партий 1957, 1960, 1969 годов. Документы, принятые на этих Совещаниях, представляют собой пример творческого научного анализа нынешнего этапа мирового развития, они стали программой деятельности всего мирового коммунистического движения.

Новые факторы, которые появились в нашу эпоху, были учтены коммунистическими и рабочими партиями при определении ими своей стратегии и тактики. Само собой разумеется, что важнейшие положения марксистско- ленинской теории революции сохраняют и сегодня всю свою силу. Но несомненно и другое; всемирно-исторические изменения, которые произошли в нашу эпоху, выдвинули перед коммунистическими движениями задачу дальнейшего развития этой теории.

Мао Цзэ-дун же, которому теперь приписывают авторство пресловутых "25 пунктов генеральной линии", объявил всю нынешнюю линию мирового коммунизма "ревизионизмом", противопоставил творческому марксиз- му-ленинизму свои мертвые, доморощенные схемы. Иногда думают, что изложенные в "25 пунктах" взгляды есть просто догматическое повторение устаревших марксистских положений. Но это не так - эти взгляды, которые особенно архаичны сегодня, во многом почерпнуты из антимарксистских источников - троцкизма в первую очередь.

Показательно, что маоизм, выросший на почве мелкобуржуазной психологии, приходит в глубокое противоречие с интересами той массы, которая питает его. "Культурная революция", а до нее "скачок" и "коммунизация" своим острием повернулись, в частности, против интересов крестьянства, которому навязывались совершенно неподготовленные экономические и политические рецепты, ухудшившие его положение.

С самого момента своего зарождения и до настоящего времени марксизм является идеологией масс. Однако не любых масс, а наиболее передовых, прежде всего пролетариата. Заметим, что В. И. Ленин всегда обращался к сознательному рабочему, к мыслящему пролетарию, к передовому интеллигенту, к просвещенному крестьянину. И это понятно: носителем передовой теории может стать лишь передовая часть общества. Совсем другое дело - мелкобуржуазная идеология. Она апеллирует к отсталой массе, чувства которой умеет ловко разжигать.

Для XX века вообще характерно, что к активной политической деятельности приходят самые широкие массы - от сознательных пролетариев до лавочников и других мелких буржуа. Поэтому всякая политическая философия в наш век стремится получить массовую поддержку.

Вакханалия "красных охранников" - тоже массовое движение. В него были вовлечены миллионы людей. Но это движение с такой идеологией и такими целями, которые не имеют ничего общего с социалистическими идеалами и интересами пролетариата. Такая масса жаждет разрушения, жаждет обожествляемого предводителя. Ее действия легко перерастают в слепое озлобление, жестокость, разгул национализма.

Для такой мелкобуржуазной массы особенно характерен антиинтеллектуализм. Если передовой рабочий и сознательный крестьянин изо всех сил тянутся к культуре, к науке, которая несет им слово правды, указывает путь, то отсталая масса относится с пренебрежением и даже озлоблением не только к культуре прошлого, но и к передовой современной культуре. Толпа разрушает ее как нечто мешающее, сложное, непонятное.

Француз Андре Мальро в 1965 году услышал от самого Мао: "У нас есть общественные слои, которые хотят идти по пути ревизионизма...

Это старые помещики, разбросанные по всей стране, немногочисленные, но влиятельные прежние богатые крестьяне, прежние капиталисты, интеллигенция, журналисты, писатели, профессора, учителя..."

Заметьте! Вся интеллигенция хочет идти по пути "ревизионизма", а стало быть, вся она нуждается в хунвэйбиновской чистке.

Мао полностью игнорирует гуманистическую сущность марксизма, для которого революция - это освобождение личности от всех социальных оков. Для Мао нет реального, живого человека с его интересами, потребностями, чувствами, настроениями. Он мыслит только категориями массы, категориями миллионов. Он убежден, что если какая-то общественная группа в конечном счете выигрывает в борьбе, скажем, в военном столкновении, то цена, которой достигнут этот выигрыш, значения уже не имеет. Ведь отдельная личность - ничто в сравнении с массой.

На поверку, однако, оказывается, что пренебрежение личностью оборачивается подавлением масс, расправой с самой передовой частью народа. Именно так разворачивались события в Китае: вначале подверглись безжалостному преследованию и травле отдельные интеллигенты, затем несправедливые гонения распространились на тех или иных партийных деятелей и, наконец, "чистке" были подвергнуты десятки и сотни тысяч людей - в партийном и государственном аппарате, в армии, профсоюзах, на заводах, фабриках, в деревнях. А самое главное - возобладал такой политический курс, который наносит огромный вред материальным и духовным интересам народа.

Мао Цзэ-дуну свойственна и гносеологическая ограниченность, что особенно сказывается на его отношении к сложным проблемам современности. Это проявляется в неспособности понять последствия, к которым ведет научно- техническая революция, изменения в военно-техническом характере современной войны, связанные с созданием термоядерного оружия, и многое-многое другое.

Идейная борьба внутри КПК имеет не только социальную, но и гносеологическую почву. Это не только борьба, где сталкиваются интересы различных классов, прежде всего рабочего класса и мелкой буржуазии. Это еще и борьба культур, а точнее "субкультур", столкновение мнений людей разного уровня марксистской и общей образованности.

Мао не случайно так настойчиво возвращается к мысли о том, что "в истории необразованные свергали образованных". В самой КПК он стремится опереться на самую отсталую в культурном отношении часть кадров. Он снова и снова вспоминает о периоде Яньани, хотя партия как раз за последующие десятилетия накопила куда более важный и разнообразный опыт. Не случайно Мао к концу жизни включил в свою "референтную группу" Кан Шэна, Цзян Цин и других людей, олицетворявших в его сознании яньаньскую весну.

Такие деятели, как Лю Шао-ци, Пэн Дэ-хуай, Пэн Чжэнь и даже личный секретарь Чэнь Бо-да, по-видимому, вызывали все большее раздражение у Мао именно тем, что пытались реалистичнее, а стало быть и умнее судить о новых проблемах развития Китая, в то время как сам он с годами все больше тянулся к идейному примитивизму яньаньских времен. И в каждой социальной группе Мао ищет опору как раз среди менее образованных и менее культурных элементов: он натравливает бедных крестьян на середняков, неквалифицированных рабочих на квалифицированных, люмпенов на кадровый пролетариат, студентов на профессоров, учеников на учителей. И среди угнетенной массы он отыскивает самые "антикультурные низы", для которых каждое его слово - откровение, а самый его облик - синоним государ" ственного величия.

Непонимание исторической роли пролетариата, апелляция к мелкобуржуазной анархической толпе, что так неприкрыто обнаружилось в период "культурной революции", попытка опереться на нее для борьбы против партии, против самых передовых сил в рабочем классе, крестьянстве, интеллигенции - нужно ли более наглядное доказательство немарксистской сущности маоизма?

В целом для понимания соотношения марксизма-ленинизма и маоизма характерно ленинское определение природы мелкобуржуазной социалистической идеологии: "Чрезвычайно широкие слои тех классов, которые не могут миновать марксизма при формулировке своих задач, усвоили себе марксизм... крайне односторонне, уродливо, затвердив те или иные "лозунги", те или иные ответы на тактические вопросы и не поняв марксистских критериев этих ответов" (В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 20, стр. 88.).

Нетрудно понять, почему Мао до сих пор сохраняет на своем идейном знамени марксизм-ленинизм и при всех своих амбициях не решается оставить на знамени только маоизм. Это объясняется, как мы уже отмечали, огромным авторитетом марксизма-ленинизма в глазах передовых сил КПК, рабочего класса, китайской интеллигенции. Но кроме политических расчетов есть, по-видимому, и другая причина, чисто психологическая. Мао в глубине души всегда испытывает неуверенность в себе как в идеологе. Если бы он официально отказался от марксизма, образовался бы абсолютный вакуум в отношении основных характеристик развития современного Китая и всего мирового развития. Можно представить себе, насколько нелепо выглядели бы попытки заменить маоистскими терминами такие ключевые понятия марксизма, как социализм, коммунизм, диктатура пролетариата, общенародная собственность или империализм, колониализм и т. д. Поэтому Мао идет по пути более чем своеобразного истолкования привычных для нас марксистских категорий, понятий, терминов.

Это не новое явление. История идеологий и религий дает примеры самого противоречивого истолкования одних и тех же учений. Вспомните хотя бы толкование эпигонами подлинного христианства известных слов "Не мир пришел Я принести, но меч", породившее в дальнейшем самую реакционную и жестокую политику церкви. Толкование Мао Цзэ-дуном марксизма во многом сродни такому подходу, в чем мы имели возможность не раз убедиться.

Как же сочетается националистическая идеология Мао с тем, что он понимает под марксизмом-ленинизмом? Это происходит прежде всего через персонификацию так называемого "марксизма-ленинизма нашей эпохи" с личностью самого Мао Цзэ-дуна. Он не может, конечно, предлагать миру китайский национализм как интернациональную идеологию. И поэтому он предлагает "идеи Мао Цзэ-дуна" в качестве "самого последнего, самого совершенного" слова марксизма-ленинизма.

Мы видели, что во все трудные периоды истории КПК, во все переломные периоды своей собственной политической деятельности Мао Цзэ-дун хватался за идеи национализма как за спасательный круг или средство объединения сил для борьбы против своих политических противников в КПК.

Приведем чрезвычайно характерное высказывание Мао на заседании Верховного государственного совещания в январе 1958 года.

"У нашей нации, как показывают последние 7 - 8 лет, появились перспективы. Особенно обнадеживающим был прошлый год... Появились лозунги, например "за 15 лет догнать Англию по выпуску стали и производству других важнейших видов промышленной продукции", "больше, быстрее, лучше, экономнее" ...У всей нации в целом появились огромные перспективы; пессимисты неправы, именно огромные перспективы, а не средние или малые перспективы и, тем более, не отсутствие перспектив. Все дело в слове "огромные".

Наша нация сейчас постепенно пробуждается. В результате этого она смогла сокрушить империализм, феодализм, бюрократический капитализм, смогла осуществить социалистические преобразования, смогла взяться за упорядочение стиля работы, начать борьбу с правыми. Китай беден и неграмотен. Раз беден - значит способен подняться на революцию, а неграмотный легко воспринимает новые идеи. Западный мир богат и грамотен, люди там роскошествуют, багаж их знаний слишком велик, там засилье буржуазной идеологии.

Сейчас состояние нашего производства совершенно не соответствует нашему положению. Мы - страна с древнейшей историей, а по производству стали не можем сравняться с Бельгией: она выпускает 7 млн. тонн, а мы всего 5,2 млн. тонн. Энтузиазм масс очень высок и вселяет уверенность в то, что мы сможем догнать Англию за 15 лет".

Заметьте: Мао говорит о нации в целом, о Китае, о китайцах, как в годы своей молодости.

"Наша нация пробуждается" - не ответ ли это на знаменитые слова его любимого героя Наполеона: "Китай спит, пусть спит, - горе будет, когда он проснется"?...

"У нации в целом появились огромные перспективы", а где же классовый подход, где интересы рабочих, крестьян, где интернациональные чувства китайских коммунистов? "Западный мир богат", но почему это должно вызывать раздражение и осуждение? Да и какой западный мир - буржуазия или пролетариат?

Заметьте и другое: как раз в эту пору Мао все более отрицательно начинает говорить о революционных возможностях стран Запада, все чаще нападать на "оппортунизм" рабочего класса капиталистических стран, все решительнее противопоставлять передовой "революционный Восток" "гнилому отсталому Западу".

Мао говорил на совещании в Чэнду (5 марта 1958 г.): "...Ленин называл передовой Азию и отсталой Европу. Это истина. Она верна до сих пор. Европа отсталая, а Азия передовая. ...О международной обстановке следует говорить на примере Китая: Китай занимает важное место в мире. Развитие Китая иллюстрирует тенденцию развития всей международной обстановки.

В странах Азии, Африки и Латинской Америки ширится национально-освободительное движение. Эти антиимпериалистические силы - наши союзники, а не союзники империалистов. Как говорил Ленин, мы уже вышли в тыл империализма. Сейчас "Азия идет впереди, а Европа отстает". Посмотрите, Европа и впрямь отстает, это касается таких стран, как Англия, США, Франция, Португалия, Голландия, Бельгия. В конце концов, кто впереди? Они или мы? История со временем в полной мере покажет, кто передовой".

Еще раз заметьте: сопоставляются не классы - рабочие и буржуазия, не различные типы государств - социалистические и капиталистические, а расы и континенты - Европа и Азия. Нет нужды, что к этому противопоставлению добавлено словечко "революция", разве это меняет националистический душок самой антитезы?

Наконец, в период "культурной революции" националистические чувства Мао, многократно усиленные националистическим угаром хунвэйбинов, достигают своего апогея. И тогда не только "отсталая Европа", не только американский "бумажный тигр", но и социалистический Советский Союз оказывается враждебной Китаю силой, "социал-империализмом", "угрозой с Севера", в связи с чем Мао призывает укреплять армию, расширять ополчение, создавать термоядерное оружие, "рыть траншеи, запасать зерно и готовиться к войне".

Круг замыкается: "Поднебесная" снова оказывается в кольце враждебных государств; их, правда, не называют, как раньше, варварскими, а называют "контрреволюционными", "идущими по пути капитализма", "гегемонизма", "империализма". Слова другие, но суть прежняя - традиционный великоханьский шовинизм. Национальные чувства, закономерные на этапе борьбы за национальное освобождение, будучи насаждаемы и подогреваемы в условиях политической независимости в интересах правящей группы Мао, дали, говоря его словами, весьма ядовитый новый цветок, втройне опасный для других народов и для социалистического сознания самого китайского народа.

Еще в 50-х годах Мао Цзэ-дун произнес следующие знаменательные слова:

"Мы должны покорить земной шар. Нашим объектом является весь земной шар... Что же касается работы и сражений, то, по-моему, важнее всего нам земной шар, где мы создадим мощную державу. Непременно надо проникнуться такой решимостью". В период "культурной революции" и после нее эта линия стала официальной политикой; фактически она зафиксирована в уставе КПК и в Конституции КНР.

Мы уже видели, что многие буржуазные исследователи маоизма заняты поиском прямых аналогий нынешним китайским событиям в тех явлениях, которые имели место в этой стране столетия, а то и тысячелетия назад. Они ищут объяснение ожесточенной политической борьбы и неудачных реформ современного Китая в далеких, забытых или полузабытых традициях. И все чаще в их трудах звучит знакомый киплинговский мотив о том, что Восток остается Востоком. Они утверждают, что даже тогда, когда Восток воспринимает нечто у Запада, он перерабатывает это на свой лад таким образом, что полностью меняет природу воспринимаемого.

Мы не будем приводить здесь примеры западных исследований антикоммунистического толка, в которых ставится знак равенства между маоистской и марксистской философией. В таких работах вся ответственность за неудачи КПК возлагается на теорию марксизма, якобы непригодную в условиях Китая и других экономически слаборазвитых стран. Подобных работ все еще немало, хотя более типичными для буржуазной синологии становятся трактовки маоизма как преимущественно национального явления.

Единственно правильную и надежную платформу для анализа и критики маоизма дает пролетарский социалистический интернационализм.

История народа подобна широкой реке, которая течет то плавно, спокойно, величественно и размеренно, то бурно, раскованно, грозно, преодолевая преграды, размывая плотины, круша все на своем пути. Но даже вспененная и грозная, это все та же река, все тот же поток, который затем, войдя в новое русло, будет течь дальше и дальше.

Народы, в том числе и такие великие, как китайский, имеющий за своими плечами тысячелетия развития, знают и ровные, сравнительно спокойные периоды, и бурные, скачкообразные, насыщенные ожесточенной борьбой и коренными преобразованиями. Но при всем том невозможно забывать, что все это - история одного народа, не разделенная на куски, а непрерывная в своей прерывистости, единая в своих перепадах. И даже такой крутой перелом, как китайская революция, которая захватила все стороны социальной жизни страны, проникла во все уголки китайского общества, не может рассматриваться вне связи с предыдущей историей, с уровнем экономического, социального, политического развития, с традициями культуры и национальной психологии, с бытом, нравами, привычками многомиллионных масс.

Раньше многим казалось, что с 1949 года Китай стал таким или почти таким, как другие страны социализма: установил народную власть, проводит национализацию промышленности, индустриализацию, кооперирование деревни, провозглашает своей идеологией марксизм-ленинизм. А в каком соотношении находятся день сегодняшний и день вчерашний, какие процессы подспудно развиваются в тех же внешне привычных для нас формах - об этом думалось меньше.

Все это так. Но отсюда вовсе не следует, что правы те поверхностные наблюдатели, которые доказывают, что Китай возвращается на свой традиционно-националистический путь, стоящий в стороне от мировой цивилизации. Отсюда не следует, что можно проводить прямые аналогии между восточным способом производства, характерным для Китая на протяжении многих столетий, и его нынешней экономической структурой. Отсюда не следует, что можно ставить знак равенства между древней имперской властью и современным политическим строем страны. Отсюда не следует, что можно сводить маоизм к конфуцианству или другим философским течениям прошлого Китая, столь богатого разнообразием школ и направлений теоретической мысли. Словом, отсюда не следует, что можно закрыть глаза на противоборствующие тенденции, которые не могут не заявить о себе раньше или позже, заявить основательно, крупно, могуче. Кроме того, и само прошлое страны далеко не однозначно. Негативизм в отношении китайской цивилизации так же нетерпим, как пренебрежительное отношение со стороны азиатов к европейской или американской цивилизации.

Мы, марксисты, больше, чем кто бы то ни было, переживаем нынешнюю трагедию китайского народа, ввергнутого во многие беды и страдания группой Мао Цзэ-дуна. Именно потому, что нам близки и дороги его интересы, интересы китайской революции, интересы единства прогрессивных сил Востока и Запада, Севера и Юга, мы сохраняем и отстаиваем объективную оценку прошлого великого народа. Только это позволит сохранить с огромным трудом достигнутый союз с прогрессивной и революционной частью китайского народа, а не толкнуть ее в коварные, но, увы, столь крепкие объятия националистов.

Разумеется, все это, однако, не означает попыток уклониться от исторического, анализа при оценке событий в КНР. Напротив, мы видим, что группа Мао Цзэ-дуна преднамеренно и сознательно восстанавливает, поощряет и усиливает очень многие отрицательные националистические, антигуманистические и антиинтеллектуальные традиции, которые накапливались в различных слоях китайского общества в прошлом. Обожествление личности Мао, милитаризация управления, пренебрежение к человеку и народу в целом, жестокое подавление всякого инакомыслия - все эти формы и методы социальной жизни руководящей группе легче насаждать, поскольку они имели сходные прецеденты в прошлом. Трудно, а точнее невозможно было надеяться на то, что в течение 25 лет из сознания масс начисто выветрятся имперские представления о власти, которые насаждались на протяжении тысячелетий. Дело, однако, заключается в том, чтобы не смазать вопрос о личной ответственности Мао, а также всех тех китайских руководителей, которые поддерживают его политику, за созданные этой политикой трудности в развитии Китая. Нельзя считать, что все эти трудности были неизбежны и обусловлены историческими традициями китайского общества, китайской мысли.

Важнейшей традицией китайской философии было превалирование в ней политических, а не мировоззренческих проблем. Философия и естествознание, теория познания, логика занимали самое незначительное место у древних китайских философов различных школ. В центре их внимания всегда находились вопросы управления государством и обществом, регламентация отношений между различными социальными группами населения, между правителями и народом, между правителями и чиновниками, между правителями и философами и т. д. Но эти же вопросы находятся в центре внимания и Мао Цзэ-дуна. Вся его философия по сути дела сведена к учению о противоречиях, а само это учение сведено к вопросам о характере взаимоотношений между различными классами и социальными группами, к методам классовой и групповой борьбы.

А концепция власти? Независимо от символики, которую использует Мао Цзэ-дун (новая демократия, диктатура пролетариата), в конечном счете дело свелось к трактовке традиционной китайской проблемы - взаимоотношения правителя и народа. При этом партия, органы государства, армия по сути дела рассматриваются в полном соответствии с традициями китайской философии, под углом зрения их роли как инструмента взаимодействия правителя и народа. Правитель разрушает или воссоздает эти инструменты власти в соответствии со своей волей и ради наиболее адекватного их служения намеченным им целям.

Влияние конфуцианства на Мао Цзэ-дуна и маоизм сказалось прежде всего в области мировоззренческих проблем. Наряду с этим маоизм следует конфуцианской традиции использования идеологии как инструмента власти и подчинения, социализации индивидов. Что касается форм и методов осуществления власти, то здесь маоизм, пожалуй, скорее противостоит конфуцианским установлениям. Конфуцианский принцип "ли", нередко переводимый как ритуал, церемониал, благопристойность, как основа порядка в стране, глубоко чужд маоизму, который тяготеет к произволу в управлении и предпочитает не связывать себя никакими установлениями и нормами. Конфуцианское "ли" было не только принципом следования древним обрядам и традициям, но и способом ограничения власти императора, или сына неба, со стороны просвещенной родовой знати. Эта традиция также отвергнута Мао Цзэ-дуном. Еще в большей мере противостоит его взглядам конфуцианский принцип "жэнь" ("человеколюбие") и учение о "цзюньцзы" (благородный муж, совершенная и гуманная личность). При всем несходстве конфуцианского "жэнь" и современного понятия гуманизма, тем не менее, конфуцианство выступало против деспотизма и произвола в защиту просвещенной имперской власти, опирающейся на просвещенную и добродетельную родовую знать. Аристотель назвал бы конфуцианский идеал власти аристократией, в отличие от деспотии. В этом легко убедиться хотя бы из следующих принципов, сформулированных в упоминавшемся произведении "Лунь юй".

"В государстве должно быть достаточно пищи, должно быть достаточно оружия и народ должен доверять правителю". Цзы-гун спросил: "Чем прежде всего из этих трех (вещей) можно пожертвовать, если возникнет крайняя необходимость?" Учитель говорил: "Можно отказаться от оружия". Цзы-гун спросил: "Чем прежде всего можно пожертвовать из оставшихся двух вещей, если возникнет крайняя необходимость?" Учитель ответил: "Можно отказаться от пищи. С древних времен еще никто не мог избежать смерти. Но без доверия (народа) государство не может устоять" (См. "Древнекитайская философия", т. 1, стр. 160.).

"Управлять - значит поступать правильно. Если, управляя, вы будете поступать правильно, то кто осмелится поступать неправильно?".

"Когда в государстве дела шли хорошо, Нин У-цзы проявлял мудрость; когда же дела шли плохо, проявлял глупость. С его мудростью могла сравняться мудрость других, но с его глупостью ничья глупость не могла сравняться".

"Такой принцип, как золотая середина, представляет собой наивысший принцип" (Там же, стр. 151, 153, 161.).

Когда читаешь эти сентенции, кажется, будто они были написаны сейчас, а не много веков назад, и направлены против маоистских методов управления в период "скачка", "коммун" и "культурной революции". Не случайно именно конфуцианство стало объектом особых нападок нынешних руководителей Китая. Точно так же им не случайно импонирует идеология легистов (Легисты - последователи политического течения в Древнем Китае, главными представителями которого были Шан Ян (IV в. до н. э.) и Хань Фэй-цзы (III в. до н. э.).), которая сыграла немаловажную роль в борьбе за укрепление деспотической власти императоров династии Цинь.

Один из наиболее видных представителей легизма - Хань Фэй-цзы (около 280 -233 гг. до н. э.) критиковал конфуцианство с неменьшей экспрессией, чем это делают сейчас маоисты. И, подобно им, Хань Фэй-цзы видел высший идеал в абсолютно ничем не ограниченной власти правителя. Отвергая принцип "жэнъ", он утверждал силу и насилие в качестве основы порядка в государстве и мудрого управления. Хань писал:

"...Человеколюбие и чувство долга, рассудительность и ум - это не то, чем поддерживают государство".

"Если, к примеру, желать великодушной и мягкой политикой управлять народом в напряженную эпоху, то это все равно, что без узды и плети править норовистой лошадью".

"...Ясно, что человеколюбием нельзя управлять. К тому же народ прочно подчиняется силе и мало может помнить о чувстве долга".

"Народ прочно подчиняется силе, а у кого сила, тому легко подчинить народ".

"Раз народ неизменно распускается от любви и подчиняется лишь авторитету, то непременно следует полагаться на строгие наказания. Поэтому просвещенный правитель делает крутыми свои законы и строгими свои наказания".

"Закон и служба, верхи и низы - эти четыре вещи противоречат друг другу и неопределенны... Поэтому тех, кто следует человеколюбию и чувству долга, нельзя превозносить, а если превозносят их, то это вредит успехам в делах; культурных и ученых нельзя использовать в управлении, а если использовать их, то это расстроит законы".

"Ныне те, кто занимается управлением, не годятся даже для решения простонародных дел, ясных и понятных простым мужикам и бабам, но восхищаются речами, понятными только самым умным. Это противоречит принципам управления. Поэтому утонченные и таинственные речи ни к чему для народа".

"Ведь когда совершенномудрый управляет государством, он не полагается на то, что люди будут делать ему хорошее, а использует (их так, чтобы) они не могли делать дурное. Если полагаться на то, что люди будут делать ему хорошее, то таких людей не наберется и десятка, а если использовать людей так, чтобы они не могли делать дурное, то все государство можно привести к единообразию... Поэтому правитель, владеющий искусством управления, не рассчитывает (на людей), случайно оказавшихся хорошими, а идет по пути, непременно дающему успех".

"...Просвещенный правитель берет реальные факты, изгоняет тех, кого нельзя использовать, не следует человеколюбию и чувству долга, не слушает речей книжников".

"Ныне те, кто не разбирается в управлении, говорят: "Хотим овладеть сердцами людей". Но... ум народа так же не может быть использован, как и сердце ребенка".

"Ведь ума у народа недостаточно, чтобы полагаться только на него, это очевидно. Поэтому-то, возвышая служилых, требовать мудрых и умных, а осуществляя правление, возлагать надежды на народ - все это ведет к смуте; невозможно посредством этого управлять" ("Древнекитайская философия", т. 2, стр. 264-283.).

Простое сопоставление приведенных сентенций легистов с постулатами маоистов показывает их почти родственную близость. Их сближает и установка на силу как источник власти, и борьба против конфуцианского гуманного управления, и идеал абсолютной личной власти, и антиинтеллектуализм, и взгляд на народ как на чистый лист бумаги. И даже сугубо маоцзэдуновское изобретение- противоречия внутри народа - имеет свою отдаленную предтечу в утверждении Хань Фэй-цзы о противоречиях между верхами и низами, законом и службой.

Влияние национальных традиций не в меньшей мере можно проследить и в зарождении социальных утопий, осуществлявшихся в последние годы в Китае. Идея "коммун" непосредственно была почерпнута, разумеется, из околомарксистских источников анархистского толка. Но реальное наполнение этой идеи, принципы организации коммун, характер взаимоотношений в них, степень обобществления собственности, организация работы и управления, отношения в семье - все это уходит своими корнями в далекое прошлое Китая.

В трактате "Ли цзи" так изображалось идеальное общество "датун" ("великое единение"): "Когда осуществлялось Великое дао, Поднебесная принадлежала всем. Для управления Поднебесной избирались мудрые и способные люди. Между людьми царили доверие и дружелюбие. Поэтому люди считали близкими себе не только одних своих родителей и по-отечески относились не к одним только своим детям. Престарелые могли спокойно доживать свой век, взрослые люди находили применение своим способностям, а малолетние получали возможность спокойно подрастать. Все одинокие, вдовы, сироты, бездетные, калеки и больные были окружены заботой. Мужчины выполняли свой долг, женщины обладали самостоятельностью; богатства не выбрасывались понапрасну, так же как и не скапливались у отдельных лиц; способности людей использовались полностью и не служили выгоде отдельных лиц. Тогда не было предательства, лжи, интриг, не было грабежей, краж, смут, и люди, уходя из дому, не запирали дверей. Это было общество датун" ("Избранные материалы по истории китайской философии", т. 3. Пекин, 1964, стр. 1036-1037.).

Тайпины истолковали древнее "датун" как общество, основанное на общности собственности, на равном участии в распределении общественного продукта, на участии всех граждан в управлении государством. Несомненно, что для значительных слоев китайского крестьянства, а возможно, и для многих представителей "ганьбу" "коммуна" ассоциировалась с обществом "датун" в большей степени, чем с плохо знакомыми им фалангами Фурье или коммунами, организованными "левыми" коммунистами в СССР в первые годы Советской власти.

Мы уже говорили выше, что, проводя сопоставления с прошлым, нужно обращать особое внимание на традиции крестьянской революционности, а не на феодальные традиции вообще. Напомним, например, о восстании тайпинов - этой великой крестьянской войне, которая на протяжении 15 лет сотрясала всю страну.

Попытки крестьянских реформаций с их тяготением к уравнительности и сохранением монархических иллюзий в сфере власти и управления можно проследить не только на протяжении XIX века, насыщенного до предела бурными грозовыми антифеодальными и антиимпериалистическими восстаниями. Эти традиции с большей или меньшей силой проявляли себя на протяжении всей многовековой китайской истории.

Конечно, можно найти прецеденты многих негативных явлений современного Китая и в действиях правящих классов, господствовавших в далеком прошлом этой страны. Можно не сомневаться, что многие просвещенные китайцы, глядя на бесчинства хунвэйбинов, разжигавших костры из книг классиков китайской и иностранной культуры, вспоминали о варварском сожжении конфуцианских трудов при императоре Цинь Шихуане. Не исключено, что, слушая истошные выкрики и призывы хунвэйбинов в защиту Мао, видя проявления их злобной нетерпимости к любому инакомыслию, китайцы вспоминают изречение Конфуция: "Сколь прискорбно, однако, следование учениям, отклоняющимся от ортодоксального!" Вероятно, и мессианство маоистов, которые рассматривают китайскую революцию и "идеи Мао Цзэ-дуна" как образец для всего мира, не может не напоминать традиционных претензий на роль Китая как цивилизующей силы, которая оказывает благотворное влияние на все окружающие страну "варварские" народы.

В целом на идеологию маоизма, как об этом справедливо писали советские исследователи, оказали большое влияние следующие традиции, сложившиеся в старом Китае:

- конфуцианская традиция слепого подчинения правящей верхушке и выдвижение на передний план фигуры мудреца-правителя, управляющего страной с помощью моральных установлений, системы наказаний, а не юридических законов и норм;

- проповедь легистами нигилистического отношения к культурным ценностям, сочетающаяся с культом насилия и войны;

- наивная, примитивная диалектика древних даосов (Даосы - сторонники даосизма, основателем которого считают Лao-цзы (VI-V вв. до н. э.). Название школы идет от понятия "дао" - учение о пути.);

- утопические представления об уравнительном обществе всеобщей справедливости (См. "Маоизм - идейный и политический противник марксизма-ленинизма", стр. 28-29.).

Да, несомненно, в Китае чрезвычайно много специфического, связанного исключительно с условиями исторического развития страны, ее традициями. Но в то же время там наблюдаются и некоторые явления, которые пусть в иной форме, но так или иначе сопутствовали и сопутствуют революционному движению во всем мире, особенно в отсталых странах.

С момента зарождения социализма и коммунизма как научной теории за ними следовало как тень то, что сейчас так уродливо расцвело в Китае. В XIX веке это течение было представлено анархистами типа Бакунина, в начале нашего столетия - эсерами, троцкистами и другими представителями так называемого "левого" коммунизма.

Приведем несколько примеров из истории рабочего движения, взятых из опыта разных стран и эпох.

Сто лет назад Маркс и Энгельс готовили очередной конгресс Интернационала, который должен был состояться в Базеле 22 июля 1869 г. И как раз тогда впервые мировому коммунизму пришлось столкнуться с попыткой взорвать его изнутри. Эту попытку предпринял известный русский анархист Михаил Бакунин. Он был руководителем полуанархического, полулиберального объединения "Альянс социалистической демократии", которое незадолго до этого вошло в Интернационал. Несмотря на устав Интернационала, запрещавший сохранение каких- либо самостоятельных международных организаций внутри него, Бакунин тайно сохранял "Альянс социалистической демократии" в виде подпольной организации. Опираясь на нее, он рассчитывал захватить руководство Интернационалом и навязать ему свою программу. Известно, что этот план Бакунину не удалось осуществить и Базельский конгресс отверг все его домогательства.

Ряд обстоятельств заставляет нас вспомнить об этом факте. Первое: Бакунин выступал с программой более революционной на словах, чем та, которой придерживался Интернационал. И это, несомненно, делало довольно затруднительной его критику. Маркс писал Энгельсу в ту пору: "Бакунин думает: если мы одобрим его "радикальную программу", то он сможет раззвонить о ней во все колокола и таким образом до известной степени скомпрометировать нас. Если мы выскажемся против, то нас ославят как контрреволюционеров" (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 32, стр. 217.).

Другая примечательная особенность программы Бакунина состояла в том, что признавались только вооруженные, военные методы и отвергалась политическая борьба. А раз так, то движущей силой "социальной ликвидации" капитализма должен был, по его замыслу, стать не рабочий класс, а наиболее недовольная, "взрывная" часть общества - люмпен-пролетариат, деклассированные элементы социального дна, интеллигентская богема. И еще одна особенность - негативизм. Бакунин знал, что он хотел разрушить, но мало задумывался над тем, что надо создать взамен.

Взгляды Бакунина были отвергнуты Интернационалом, а впоследствии он и его группа были исключены из Международного товарищества рабочих. Но анархизм в том или ином виде снова и снова возрождался в других странах и в другие эпохи.

Большой след оставили анархисты в Испании в период антифашистской освободительной войны 1936 - 1939 годов. Они были весьма влиятельной силой и противостояли коммунистам, хотя формально и находились в союзе с ними. Анархисты насильно загоняли крестьян в кооперативы, поспешно национализировали производство, разгоняли инженеров, расстреливали священников, сжигали храмы, ликвидировали денежную систему. Одним словом, их "работа" в пользу социализма на самом деле крайне вредила ему. Такого социализма люди не хотели.

Или возьмем другой пример. Мао Цзэ-дуну, который гордится идеей военизации труда, можно было бы напомнить следующие высказывания Троцкого на IX съезде РКП (б): "В военной области имеется соответствующий аппарат, который пускается в действие для принуждения солдат к исполнению своих обязанностей. Это должно быть в том или другом виде и в области трудовой... Рабочая масса... должна быть перебрасываема, назначаема, командируема точно так же, как солдаты. Это есть основа милитаризации труда..." А вот и о скачках у него же: "...ясно, что после того, как мы преодолеем первую нищету, мы сможем перескакивать через целый ряд последующих ступеней..." ("Девятый съезд РКП (б). Март - апрель 1920 года. Протоколы", М., I960, стр. 93, 96.). Не правда ли, как похоже на рассуждения пекинских поклонников "больших скачков"?

Нельзя не сказать несколько слов об идеологии фашизма - не для проведения прямых аналогий с маоизмом, мы далеки от этой мысли, ибо это разные явления, выросшие на различной почве, в разные исторические эпохи. Но фашизм всегда должен - хотя бы как предостережение - стоять перед глазами у тех, кто проповедует культ войны, личной диктатуры и национализма.

Особенно важно выяснение природы того влияния, которое оказывала фашистская идеология на немецкое общество.

Прежде всего надо заметить, что фашизм не стремился создать какую-то цельную доктрину или мировоззрение. Фашистская идеология с самого начала отличалась невероятной мешаниной кусков, осколков, позаимствованных из различного рода политических и философских течений, модных в националистических кругах Германии и Австрии 20-х годов. Среди "отцов" национал-социализма мы встречаем имена одного из создателей расовой теории - Гобино и ярого антимарксиста Рудольфа Юнга; поклонника ницшеанского культа силы и пресловутого автора "Заката Европы" Освальда Шпенглера; создателя германской геополитики Фридриха Ратцеля и даже последователей "школки" печально знаменитого псевдосоциалиста Дюринга. Свой вклад внесли и англосаксы - большой популярностью у фашистов пользовался идеолог расизма X. Чемберлен. Этот конгломерат разноречивых идеек, как лоток в мелочной торговле, был рассчитан на удовлетворение низменных вкусов обывателя.

Целью идеологов фашизма было поработить, растлить человеческую душу и сделать ее послушным орудием в своих руках. "Прежде всего необходимо покончить с мнением, - говорил Гитлер, - будто толпу можно удовлетворить с помощью мировоззренческих построений. Познание - это неустойчивая платформа для масс. Стабильное чувство - ненависть, его гораздо труднее поколебать, чем оценку, основанную на научном познании... Широкие массы проникнуты женским началом: им понятны лишь категорическое "да" или "нет"... Массе нужен человек с кирасирскими сапогами, который говорит: "Этот путь правилен!""

Фашизм извлекал на поверхность из души человека все гнусное, низменное, атавистическое, что затаилось в ней от того времени, когда люди жили в пещерах.

Культ насилия, войны пропитал собой всю общественную жизнь, культуру, идеологию. Долой право, долой мораль, долой интеллект, пусть торжествует голая сила - на этом строилась философия, юриспруденция. Этими идеями вдохновлялись скульпторы, художники, кинематографисты. Один из фашистских писателей - Эрнст Юнгер писал: "Люди, которые хотели бы отменить войну, просто смешны, как смешны аскеты, выступавшие против зачатия... Такие люди вредят нашей культуре".

Во все сферы общественной жизни фашистской Германии проник милитаризм. Все были одеты в военизированную форму: дети, юноши, молодежь из гитлерюгенда, члены штурмовых отрядов, работники хозяйственных управлений, профессора и академики. Все должны были шагать в колоннах и дружно кричать "хайль". Обыватель был в восторге от этих внешних аксессуаров милитаризма, ему нравилась игра в солдатики, он не думал и не хотел думать о том, где найдут себе могилу эти вышагивающие традиционным гусиным шагом люди.

Огромное влияние на немецкое буржуазное и мелкобуржуазное общество оказали идеи национального превосходства. Старый лозунг немецких националистов "Германия - превыше всего" захватил в ту пору миллионы немцев. Напомним, что этот призыв был обращен к людям, чье национальное достоинство было задето в связи с проигранной войной и бесцеремонным обращением победителей с поверженной страной.

Проповедь расизма использовалась для обоснования безудержной экспансии против других народов. Алчные взоры германских националистов издавна были обращены на Восток, в сторону славянских земель, за счет которых они мечтали расширить свое "жизненное пространство".

Была и другая идея, которая находила отзвук в сердце мелкого буржуа. Это идея "твердого порядка", "нового порядка", которую нацисты изображали как некое подобие "социализма". Конечно, в их программах не было и намека на обобществление средств производства, ликвидацию власти капитала. Зато была безудержная апологетика тоталитарной роли государства. Вслед за Шпенглером они изображали социализм как твердую форму власти, где государству принадлежат решающие функции во всем, начиная с политики и кончая личной жизнью граждан. Образцом для них было прусское феодальное государство времен Фридриха II.

В официальном комментарии к программе германских национал-социалистов говорилось: "Воля к форме, воля к ликвидации хаоса, к наведению порядка в вышедшем из-под контроля мире - вот что характерно для национал-социалистов, поставивших перед собой величайшую задачу... быть стражами порядка..." Перед приходом к власти фашисты еще прибегали к антикапиталистическим фразам, но потом и от них отказались, стали более усиленно проповедовать идею полного подчинения личности государству, построенному по военно-феодальному образцу. Диктатура "фюрера" и личная преданность ему всех членов общества были логическим завершением фашистских представлений о власти...

Не следует забывать, что человечество в нашу эпоху уже сталкивалось и с апологией насилия, и с разгулом национализма, и с вождизмом, и с вакханалией обманутой толпы. Сейчас это проявилось в новой форме: полигоном для подобных идей стала великая страна. Ее руководители, располагая термоядерным оружием, играют такими вещами, как мировая война. Иными словами - это специфический случай давно знакомой социальной болезни мелкобуржуазности.