Часть третья

Этот восточный сфинкс

В современной истории найдется немного событий, которые вызвали бы столько споров и противоречивых оценок, как "культурная революция" в Китае. Читая разнохарактерные суждения об этом событии, поневоле вспоминаешь банальные сентенции об этом "загадочном Востоке". Интересно сопоставить различные оценки в зарубежной литературе самой "культурной революции", позиции Мао Цзэ-дуна, источников и характера его идей.

Первая реакция на "культурную революцию" в Китае вызвала к жизни трактовку ее как чисто политического конфликта, борьбы за власть между сторонниками и противниками маоизма. Многие комментаторы поначалу персонифицировали конфликт Мао и Лю Шао-ци и свели все дело к их соперничеству. Последнее время такая трактовка проблемы претерпела изменения. Под влиянием "новых левых" стали появляться сочувственные оценки усилий Мао в области управления, направленные будто бы против бюрократизма, элитаризма, в пользу установления контроля масс над аппаратом и т. п.

Профессор Чикагского университета Тан Цзоу считает, что к началу "культурной революции" в КНР сложилось "резкое разделение между элитой и массами". Маоисты, по его мнению, в начале "культурной революции" выступили с критикой именно такой политической организации и пытались "ликвидировать пропасть" между управляющими и управляемыми, создать между ними новую систему отношений на основе трансформации сознания и привлечения каждого к активному участию в политической жизни. По его мнению, партия, придя к власти, превратилась по существу в то, что принято обозначать термином "истэблишмент". "Сосредоточив в своих руках политическую власть и материальные ресурсы, такая система вовлекает в свою орбиту контроля и поглощает все другие истэблишменты, основанные на богатстве, знании, образовании и мастерстве".

Именно эту систему будто бы хотел разрушить Мао. ""Культурная революция", - полагает автор, - это восстание тех, кто находится вне истэблишмента... Но эта революция была инспирирована, поддержана и управлялась верховным вождем.., вождем, потерявшим эффективный контроль над большим сектором истэблишмента".

Впрочем, сам Тан Цзоу признает, что Мао не удалось достичь своих целей, что государственный аппарат мало пострадал от "культурной революции", а Чжоу Энь-лай даже усилил свое влияние. "Культурная революция" "не только разрушила партийную организацию и принесла вред правительственному аппарату, но также нанесла серьезный ущерб системе власти и подчинения, установившейся в коммунистическом Китае". Создать же новую систему стабильных политических отношений будет гораздо труднее, чем восстановить экономику после "большого скачка". "Культурная революция", по его мнению, разрушила как раз те институты, которые могли бы привести в соответствие материальные интересы различных социальных групп с необходимостью социальной дифференциации и специализации быстро развивающейся нации. В конце концов "многие аспекты культурной революции и многие элементы идей Мао будут, по-видимому, скрыто или явно отвергнуты" (Tang Tsou, The Cultural Revolution and the Chinese Political System, "China Quarterly", L., 1969, No 38, pp. 63, 71, 72, 91.).

Автору так и не удалось доказать свою главную мысль, что у Мао Цзэ-дуна были некие антибюрократические цели при осуществлении "культурной революции". Откуда у Тан Цзоу уверенность, что антибюрократизм не был демагогической маской, за которой, как полагают другие исследователи, стояла проблема устранения политических противников и укрепления власти Мао? Опыт проведения "культурной революции", как мы могли убедиться выше, говорит в пользу именно такого предположения.

Видный американский специалист по истории коммунистического движения в Китае профессор Б. Шварц считает самым "поражающим" в "культурной революции" "столкновение Мао Цзэ-дуна (маоистов) с китайской Коммунистической партией, аппарат которой на всех уровнях и организационная структура были разгромлены и которая перестала быть важным орудием принятия решений". Навязчиво употребляемый во время "культурной революции" термин "диктатура пролетариата", подчеркивает далее Б. Шварц, вовсе не отождествляется с компартией, не соотносится с промышленными рабочими. Наоборот, "репролетаризация" партии возлагается на хунвэйбинов, на "революционные массы", то есть на силы извне, а также на армию.

Партия в концепции Мао полностью зависит от вождя и его "идей". Мао как некий источник пролетарской добродетели находится вне и над народом, "пролетариат" относится к какой-то "межнациональной исторической высшей силе, и, будучи ее воплощением, Мао противостоит и своему народу, и всему миру" (B. Schwartz, The Reign of Virtue: Some Broad Perspectives on Leader and Party in the Cultural Revolution, "China Quarterly", L., 1968, No 35, pp. 1, 14.).

В том, что образ Мао как источник высшей морали стоит над всеми законами и институтами общества, автор видит влияние именно китайской культуры, а не западной. "Антиформалистские" и "антиинституционалист- ские" идеи Мао он связывает с влиянием традиций китайских тайных обществ, не признававших организационных форм и подчинявшихся "моральному превосходству вождя". Влиянием западных учений автор объясняет идею Мао об активности масс. В маоистском стремлении видеть массы не такими, какие они есть, а какими они должны быть благодаря моральному влиянию вождя автор находит сходство с Руссо. "Моральная энергия масс должна объединяться для решительной борьбы с силами зла" - в этом тезисе Мао автор усматривает и "национальные идеи Руссо", и "интернациональные мотивы марксизма-ленинизма".

Такое толкование проблемы также неубедительно. Марксизму-ленинизму совершенно не присуще соотнесение вождя с народом через голову партии и других массовых организаций. По Ленину, диктатура пролетариата осуществляется через систему органов, в которую входят партия, советы, профсоюзы, кооперативные и иные объединения и т. д. Что верно в рассуждении Б. Шварца - это указание на маоизм как на учение, толкующее диктатуру класса в духе личной диктатуры. Но мы еще вернемся к этому вопросу ниже.

Б. Шварц анализирует распространенное на Западе, особенно в США, представление о целях "культурной революции" в духе идеи модернизации Китая: "Одна из общепринятых точек зрения сводится к тому, что целью является модернизация Китая, - пишет он. - Можно, конечно, посвятить целые тома обсуждению значения этого термина, и все же складывается впечатление, что существует нечто общее в его понимании, по крайней мере в ходе большинства дискуссий в США. В общем это понимание приближается к веберовской концепции процесса рационализации во всех сферах социального действия - экономического, политического, военного, правового, образовательного, к которым приложимо понятие целесообразности" (Ibid.).

Сам Б. Шварц, как мы видели, склоняется к иному объяснению "культурной революции" через концепцию вождя и организации.

Американский психолог Р. Лифтон в работе "Революционное бессмертие. Мао Цзэ-дун и китайская культурная революция" (R. Liftоn, op. cit., pp. 4-5.) критикует распространенный взгляд на "культурную революцию" как просто на борьбу за власть. Он отмечает, что, когда он в феврале 1967 года прибыл в Гонконг, иностранные наблюдатели, возбужденные не меньше самих хунвэйбинов, были целиком поглощены обсуждением взаимоотношений между Мао Цзэ-дуном, Чжоу Энь-лаем, Линь Бяо, Лю Шао-ци и даже между их женами. Эти рассуждения были связаны, по его мнению, с традиционной склонностью китайцев видеть во всех событиях результат личной борьбы и соперничества. При всей важности момента личного соперничества такой подход, по мнению Р. Лифтона, лишен исторической перспективы, поскольку он исходит из сомнительной предпосылки о соперничестве и борьбе за власть как главном источнике человеческих мотиваций.

Более серьезной он считает попытку объяснить события через так называемый "яньаньский синдром", под которым понимается ностальгия по героическим революционным методам и достижениям прошлых лет; через резкий разрыв Китая со своим вековым культурным наследием; через ощущение растущей угрозы извне, особенно в связи с американским вмешательством во Вьетнаме; через ощущение контраста между прежним революционным порывом и послереволюционной бюрократизацией. И все же каждое из подобных объяснений, по его утверждению, хотя и содержит в себе долю истины, однако также лишено исторической перспективы и неспособно охватить как психологические мотивы действия, так и его исторический контекст.

Главную причину "культурной революции" Р. Лифтон видит в осознании Мао неизбежности собственной физической смерти, в страхе Мао и его последователей перед "смертью революции", в их "отчаянном стремлении" к "революционному бессмертию". Под "революционным бессмертием" автор понимает "один из способов символического преодоления индивидуальной смерти через соучастие в вечном революционном процессе". Такого рода подход, по мысли автора, до известной степени имел место во всех революциях и нашел якобы самое яркое выражение в концепции "перманентной революции" Троцкого, а в современном Китае он приобрел беспрецедентный размах и масштабы (Ibid., p. 11.).

Центральную роль в "культурной революции", по утверждению Лифтона, сыграл страх народа перед ожидаемой смертью "великого кормчего", который сливался с еще большим страхом перед "смертью революции", равносильной для революционера "демифологизации" и в конечном итоге его собственному уничтожению.

"Великий лидер превращается в деспота, когда он теряет доверие к своему собственному "пути бессмертия". Тогда под угрозой биологической и символической смерти он становится одержим темой выживания как таковой..." Он превращается в "вечного выживателя" (Ibid., p. 13.), который требует поражения или смерти для нескончаемого ряда "врагов". Он прибегает ко все более отчаянным и магическим средствам для поддержания своей жизненной силы. Поскольку, однако, никто не способен победить смерть, все становятся для него врагами, и мы наблюдаем нечто близкое к состоянию Калигулы.

Психологические изыскания Р. Лифтона отличаются оригинальностью. Напомним, что и у П. П. Владимирова мы читали о частых обращениях Мао к теме смерти и вечности, о "вселенской скорби" по поводу невосполнимой утраты, которая предстоит китайскому народу после смерти вождя.

И все же невозможно объяснить все дело психологией Мао, его желанием отделаться от страха смерти. Невозможно прежде всего потому, что в "культурной революции", как и в политике "скачка" и "коммун", есть не только субъективная воля, но и объективная почва. Трудности индустриализации и строительства социализма в чрезвычайно отсталой экономически и социально не развитой стране - вот та почва, на которой произрастали острейшая борьба внутри китайского руководства, разные ориентации, разные идеологии. На это накладывалось не менее острое столкновение национальных традиций феодального общества (невероятно прочных и глубоких) и требование модернизации, идущее от интернационального опыта всего человечества. С этим связан и идейно-политический уровень всего руководства КПК, где знания, образование, хорошая марксистская подготовка были делом сравнительно редким. И, наконец, режим власти, структура партии, характер политических отношений - все это объективные факторы, влиявшие на процесс борьбы, на поиски, на ошибки и на психологию самого Председателя.

В целом он не поднимается над средой, в которой функционирует. Он возвышен лишь силой власти, а не культурой, глубиной понимания проблем Китая и путей их решения. На посту единоличного лидера оказался человек, хорошо подготовленный для борьбы за власть и мало пригодный как реформатор, как создатель эффективных идей и эффективной экономической и социальной политики.

Довольно распространенным на Западе является объяснение "культурной революции" прежде всего как идеологического конфликта. Джеймс Цзэ-сюн пишет: "В культурной революции идеологический конфликт был фактически более важным, хоть и менее драматичным, чем борьба за власть.., хотя оба фактора тесно связаны друг с другом" (J. Chieh Hsiung, Ideology and Practice. The Evolution of Chinese Communism, N. Y., 1970, p. 157.). "Цель культурной революции,- подчеркивает автор, - это исправление идеологических ошибок, и лишь тогда, когда эти ошибки не могут быть исправлены, Мао прибегает к физическому устранению человека" (Ibid., p. 152.). Главное - изменить образ мыслей человека, и с этой точки зрения раскаяние Лю Шао-ци (и других) имело бы большее влияние на умы всей нации, чем его уничтожение. Предпочтение, отдаваемое Мао идеологии перед организацией, выражается в том, что организационные принципы КПК - демократический централизм, классовая борьба и "линия масс" - должны гибко следовать изменениям, определяемым "идеями Мао".

Особенностью идеологии маоизма, по мнению автора, является уверенность Мао в том, что китайский опыт - образец для революции в слаборазвитых странах. При этом, по автору, роль Китая в мировом революционном движении понимается главным образом как духовная, идеологическая. Этим автор объясняет резкое расхождение между воинственностью Пекина на словах и практической осторожностью во внешней политике, хотя признает, что в этом сказываются технико-экономическая слабость и стратегические соображения.

Само слово "культурная" указывает на традиционную в Китае веру в дидактические функции всех форм искусства, в культурное возрождение как ключ к социальному или национальному возрождению. "В широчайшем смысле "культурная революция" была смелой попыткой прочистить мышление целой нации путем решительного наступления на "ревизионизм", капитализм и нежелательные черты традиции, кампанией с целью усилить влияние пролетарской культуры" (Ibid., p. 217.). Суть "культурной революции" автор видит в том, что она "была в широком смысле попыткой (Мао. - Ф. Б.) восстановить свое идеологическое руководство в партии" (Ibid., p. 236.). И далее: "Пожалуй, самым глубоким - и часто остающимся незамеченным - источником борьбы маоистов против внутренних "ревизионистов" была обида на них за то, что они исключили слова "идеи Мао Цзэ-дуна" из устава КПК 1956 года... В ретроспективе все другие проблемы исходили из этой или были подчинены ей" (Ibid., p. 270.).

Представляют также интерес размышления автора об идеологическом и политическом назначении партии в маоизме. Автор исходит из того, что само слово "партия" употребляется Мао в трех смыслах: во-первых, в абстрактном значении "партия" как идеальная высшая руководящая сила; во-вторых, "партия" - это те, кто внутри партии ответствен за ее "буржуазное перерождение"; и, в-третьих, "партия", возглавляемая Мао, которая стремится очистить и возродить "партию".

Сравнив "идеи Мао" с "общей волей" Руссо, автор подчеркивает, что "партия", по мысли Мао,- лишь проводник этих идей. Если же она не оправдала этого "мандата", то это не лишает ее законной силы как проводника гражданской морали, источником которой является Мао, но позволяет аннулировать ее "мандат" на время, пока реформированная партия вновь не докажет свое правомочие. Массы должны помогать восстановить революционную сознательность, которую элита потеряла в процессе "буржуазного перерождения" (Ibid., p. 277.).

Что же было главным в "культурной революции"?

Мы уже высказывали наше мнение по поводу целей "культурной революции". Они состояли в том, чтобы изменить политический и идеологический режим в партии и государстве. Не всю социально-экономическую и политическую систему, а именно режим, придав ему характер военно-бюрократической диктатуры Мао Цзэ-дуна, опирающейся на слой преданных "ганьбу" и широкие массы, обманутые и увлеченные атмосферой культа личности и национализма.

В западной литературе сейчас нередко можно встретить попытки противопоставления китайского опыта индустриализации и социалистических преобразований опыту СССР и других стран социализма. Больше того, несмотря на явные неудачи политики "скачка" и "коммун", некоторые исследователи ищут способ доказать некие преимущества китайской "модели" индустриализации, по крайней мере для экономически отсталых стран. В этом отношении довольно типична позиция французского экономиста профессора Ш. Беттельхейма (См. Ch. Bettelheim, Chine et URSS: deux "modeles" d'industrialisation, "Temps modernes", 1970, № 289-290, pp. 193-214.), одного из представителей "новых левых".

Ш. Беттельхейм утверждает, что в настоящее время благодаря политической практике КПК и теоретическим концепциям Мао Цзэ-дуна марксизм-ленинизм якобы вступил в новый этап своего развития, что позволяет лучше проанализировать советский опыт индустриализации. КПК будто бы внесла "много нового" в отношения между партией как руководящей силой и массами. В Китае между партией и рабочим классом, а также между народными массами и рабочим классом существует, по его мнению, "открытая диалектика", которая якобы позволяет массам участвовать в обсуждении предпринимаемых партией мероприятий, а партии - опираться на мнение масс, их опыт и критику. "Это живая, а не формальная концепция демократического централизма", - пишет автор.

Противопоставляя опыт индустриализации КНР советскому опыту, Ш. Беттельхейм утверждает, что "индустриализация в Китае представляет замечательный пример социалистической индустриализации в сугубо аграрной стране". Ее главными чертами он считает следующие: она проводилась не в ущеро жизненному уровню народных масс; уделялось внимание развитию сельского хозяйства и промышленности, как тяжелой, так и легкой; индустриализация осуществлялась благодаря "правильному равновесию" между государственными централизованными капиталовложениями, которые основываются на накоплениях государственного промышленного сектора, и децентрализованными, базирующимися на мобилизации местных сил и ресурсов. Лозунг "опоры на собственные силы" играл определяющую роль, особенно во время "большого скачка".

Ш. Беттельхейм оправдывает "скачок", заявляя, что его отрицательные последствия были якобы спровоцированы противниками Мао. Успех "скачка" он видит в том, что в настоящее время множество мелких и средних промышленных предприятий, которые вступили в строй в период "большого скачка", работают и вносят большой вклад в индустриализацию Китая, в особенности в таких отраслях, как химия, машиностроение, производство удобрений, производство сельскохозяйственных машин, и в различных отраслях легкой индустрии (Ibid., p. 196.).

Ш. Беттельхейм оправдывает и "коммунизацию" деревни. "Народная коммуна была организацией нового типа, - пишет Беттельхейм, - позволяла массам управлять своими собственными делами. Первые радикальные преобразования в деревне были осуществлены народными коммунами" (Ibid., p. 203.). Главную проблему управления хозяйством Ш. Беттельхейм видит в том, что "народные массы еще не осознали ее необходимости" (т. е. необходимости "культурной революции"), однако опыт "большого скачка" и "народных коммун" облегчил ее подготовку и проведение (Ibid., p. 207.).

Трудно сказать, чего больше в этих рассуждениях маститого профессора - некомпетентности или снобистского заигрывания с левым "революционаризмом". Никакими фактическими выкладками невозможно доказать успех политики "скачка" и "коммун". Напротив, по всеобщему признанию специалистов, они привели к падению производства. Что касается "оригинальной концепции индустриализации" Мао Цзэ-дуна, мы разберем ее подробнее.

Как уже отмечалось, коренная проблема, на которую обращено все внимание китайских руководителей, - это проблема темпов индустриализации. "Коммунизация" не была самоцелью, она тесно увязывалась с задачами очередного "скачка" в экономике. Лейтмотивом всех устремлений китайского руководства в экономической области является лихорадочный поиск путей, форм и методов в кратчайшие исторические сроки, используя любые средства, добиться преодоления вековой экономической отсталости Китая.

"Вопрос о темпах строительства - это наиболее важный вопрос", "кто критикует повышение темпов - стоит на неустойчивой почве" ("Маоизм - идейный и политический противник марксизма-ленинизма", М., 1974, стр. 64.),- говорится в китайской печати.

"Генеральная линия", которая была провозглашена в 1958 году в противовес линии VIII съезда КПК, формировалась как линия "самых высоких темпов", резкого рывка, "непрерывного большого скачка". Мао Цзэ-дун говорил: "Наши 8-10 лет будут равнозначны 40 годам Советского Союза". Выдвинутый в период "большого скачка" лозунг "За три года добиться перемены в основном облике большинства районов страны" наглядно воплотил подход маоизма к проблеме темпов (Tам же.).

Темпы индустриализации представляли и представляют действительно объективную острейшую проблему, стоящую перед страной. Разрыв между Китаем и про- мышленно развитыми странами из года в год не уменьшается, а увеличивается. Если учесть огромный рост населения страны (за 25 послереволюционных лет оно выросло примерно на 300 млн.), то можно легко понять ту озабоченность, которую испытывают все китайские руководители - "правые" и "левые", интернационалисты и националисты.

Но что же предлагает Мао Цзэ-дун? Какой путь? Какие методы? Если взглянуть в целом на его установки в разные периоды, то очевидно, что речь идет о методах внеэкономического характера - идеологических и военно-административных.

Мы уже видели, как произвольно он формулирует цели экономического и социального развития Китая. Сошлемся еще на одно характерное высказывание. Выступая на совещании по вопросу об интеллигенции, созванном ЦК КПК 20 января 1956 г., он говорил: "Сначала мы приблизимся к мировому уровню, потом достигнем мирового уровня. Территория нашей страны огромна, население велико, расположена она тоже неплохо, береговая линия очень длинная (только вот нет пароходов). Мы должны стать первой страной в мире по развитию культуры, науки, промышленности. У нас социалистический строй, надо приложить еще немного усилий - и этого можно достичь. Иначе к чему трудолюбие и мужество 660-миллионного народа? Не должно случиться так, что спустя несколько десятилетий мы все еще не станем первой державой мира".

Итак, главные ресурсы - почти даровая рабочая сила многомиллионного и многострадального населения Китая. Мобилизация этих ресурсов должна быть обеспечена, с одной стороны, путем милитаризации труда и, с другой стороны, посредством политической и идеологической обработки населения.

Более конкретно идея внеэкономического стимулирования хозяйства прослеживается на целом ряде лозунгов и установок, бытующих и поныне в КПК.

"Развитие производительных сил, - утверждает Мао Цзэ-дун, - не является условием для перестройки производственных отношений" (Цит. по "Маоизм - идейный и политический противник марксизма- ленинизма", стр. 67.). "...Для строительства Китая... революционизирование важнее, чем механизация", "точка зрения о том, будто без механизации немыслим социализм, - это типичный контрреволюционный фетишизм" (Цит. по "Жэньминь жибао", 4 февраля 1968 г.).

С внеэкономическим стимулированием экономики связан и постулат "опоры на собственные силы". Речь идет вовсе не о том, что строительство социализма в каждой стране должно вестись путем максимальной мобилизации внутренних резервов страны в целом и каждого трудового коллектива в отдельности. Речь идет о другом. Курс "опоры на собственные силы" заключается в насаждении системы "самообеспечивающихся хозяйственных единиц" и натурализации их хозяйственных связей. Он имеет целью снять с центра задачу хозяйственного и жизненного обеспечения основной массы китайских трудящихся, а также усилить принуждение к труду.

Как раз с этим курсом связана пропаганда в Китае так называемого "опыта Дацина" и "опыта Дачжая" (См. "Хунци", 1973 г., № 4.). "Путь Дачжая, - писал журнал "Хунци", - это путь опоры на собственные силы, упорного труда и самоотверженной борьбы, быстрого строительства социалистического сельского хозяйства в соответствии с революционной линией Председателя Мао" (Tам же.).

Эта система предусматривает "достижение максимально высоких производственных показателей" при "рационально низкой заработной плате". Организация труда осуществляется "по типу воинских подразделений" и методу "и рабочий, и крестьянин". Система "и рабочий, и крестьянин" ведет к разложению пролетариата и созданию специфического социального слоя, который трудно отнести даже к предпролетариату и который выдается маоистами за передовой отряд рабочего класса и крестьянства социалистического общества. Не случайно, что, несмотря на призывы и принуждение, большинство производственных бригад и предприятий Китая не торопятся перейти на "светлый путь" Дацина и Дачжая (См. "Маоизм - идейный и политический противник марксизма-ленинизма", стр. 76-77.).

Пересматривая положения о решающей роли тяжелой промышленности в экономике, Мао говорил, выступая на Лушаньском пленуме 29 июня и 2 июля 1959 г., "Прежде была такая последовательность при составлении хозяйственных планов: тяжелая промышленность - легкая промышленность - сельское хозяйство; ...надо изменить последовательность... на такую: сельское хозяйство - легкая промышленность - тяжелая промышленность - коммуникации - торговля. Такая постановка вопроса отдает предпочтение первоочередному развитию средств производства и отнюдь не идет вразрез с марксизмом".

С этим связан вывод Мао о том, что "сельское хозяйство - основа экономики". Этот тезис рассматривается как "важное развитие Мао Цзэ-дуном Марксова учения о расширенном воспроизводстве", как "всеобщий объективный экономический закон" ("Хунци", 1963 г., № 1.).

В Китае как стране экономически слаборазвитой зависимость экономики от сельского хозяйства, годового урожая еще длительное время будет выступать как серьезный фактор, влияющий на развитие народного хозяйства страны. Но это не должно приводить к недооценке промышленности как решающего фактора развития всего народного хозяйства, в том числе и сельского хозяйства. Единственной материальной основой развитого социализма, как, впрочем, и развитого капитализма, может быть крупная машинная промышленность, способная реорганизовать и земледелие.

О результатах скачкообразной и непродуманной линии экономического строительства, основанного на внеэкономических факторах стимулирования, можно судить по данным, выведенным американским экономистом Чэнь Чжу-юанем из Центра исследований по Китаю Мичиганского университета. На основании анализа сообщений китайской печати он составил таблицу основных экономических показателей Китая за 1957-1966 годы.

^* (По официальным сообщениям, производство зерна в 1959 году составило 270 млн. т., хлопка - 2410 тыс. т.)

Мы видим неровное, прерывистое развитие экономики, которое может быть объяснено только "скачкообразной" экономической политикой государства. Так, уровень производства стали, электроэнергии, угля, цемента, автомобилей в 1965 году был ниже показателей 1959 года, а производство зерна, хлопка едва превысило этот уровень. Объем внешней торговли в тот же период сократился.

Вот наглядное свидетельство эффективности "китайской модели" индустриализации, которой так восхищается Ш. Беттельхейм.

В последние годы руководители Китая, видимо, разочаровавшись в возможностях ускоренной индустриализации всего народного хозяйства, взяли курс на модернизацию лишь одной его отрасли - военного производства и связанных с ним отраслей тяжелой промышленности. Этот экономический курс был сформулирован еще в "новых указаниях" Мао Цзэ-дуна 7 мая 1966 г. (впервые опубликованы 1 августа 1966 г.). Милитаризация экономики страны преподносится здесь как "столбовая дорога" развития Китая, как "программа строительства государства, преобразования общества" ("Жэньминь жибао", 7 мая 1971 г.).

В соответствии с планами милитаризации в Китае устанавливается два типа хозяйственных ячеек: центральные, главным образом военные, объекты - это, по выражению Мао, "костяк, без которого невозможно за несколько десятилетий превратить нашу страну в современную индустриальную державу" ("Жэньминь жибао", 5 июня 1970 г.), и местные, куда входит сельское хозяйство, мелкое и среднее гражданское производство.

Первая базируется на крупных, относительно современных промышленных предприятиях, общегосударственных средствах транспорта и связи и использует 15-18 млн. фабрично-заводских рабочих. Вторая базируется на примитивных орудиях труда, кустарных и полукустарных мельчайших предприятиях уездов и коммун, предприятиях ремесленного и мануфактурного типа с крайне отсталой техникой и поглощает труд основной части населения Китая - около 500 млн. крестьянства, 20-30 млн. пролетариата и ремесленников, 12-15 млн. рабочих мелких предприятий. Формирование системы местной экономики связано и с растущей милитаризацией Китая. Это означает длительную консервацию отсталости подавляющей части общественного производства.

Использование подобных методов экономического строительства помимо их социально-экономической неэффективности приводит к глубокой деформации самих целей общественных преобразований. Такой целью уже не может служить всестороннее развитие личности, свободной от экономической эксплуатации. Целью общественных преобразований становится иное - всемерная концентрация экономической и политической власти в руках военно-бюрократических сил, ставящих перед собой глобальные великодержавные планы.

Что касается Мао Цзэ-дуна, то он явно оказался не на высоте в решении задач экономического строительства в Китае. Это доказали не только навязанные им трагические эксперименты ("скачок", "коммуны"), но и полная неспособность извлечь уроки из этого опыта и выработать обоснованную реалистическую программу развития Китая. Упорствуя в своих ошибках, он неизбежно должен был столкнуться с теми силами в КПК, которые придерживались более реалистического курса и не были в такой мере, как он, заражены идеологией национализма (Более подробно об экономических теориях маоизма см. А. М. Румянцев, Истоки и эволюция "идей Мао Цзэ-дуна", М., 1972.).

Ретивые поклонники маоизма поспешили объявить опыт КПК, особенно опыт "культурной революции", китайской моделью социализма.

В этом отношении типична позиция бывшего члена Компартии Франции Роже Гароди. В своей книге "Большой поворот социализма" он пишет, что даже если "культурная революция" и была мистифицирована в силу свойственных Китаю условий, отход на определенную, необходимую для критики дистанцию позволит нам рассматривать "культурную революцию" как трудный, но необходимый этап осуществления социализма в Китае. Он полагает, что китайские марксисты поставили фундаментальную проблему - проблему множественности критериев развития. "Без глубокого, критического, но объективного, научного размышления над этими главнейшими проблемами, поставленными китайской революцией, невозможен никакой серьезный диалог с "третьим миром"". Но в полемике между КПСС и КПК, по словам этого бывшего коммуниста и бывшего марксиста, ни одна из трех фундаментальных проблем даже не затрагивалась: "ни проблема необходимости разнообразия моделей, ни проблема роли и рамок субъективного фактора в революции, ни проблема множественности критериев развития.

Первое, что надо заметить в этой связи, - это глубоко противоречивая позиция самого автора, который не в силах свести концы с концами в своем суждении о "китайской модели социализма". Нелишне будет напомнить читателям о прежних высказываниях Р. Гароди по этому поводу всего лишь двумя годами раньше в книге "За французскую модель социализма". Вот что можно прочесть в этой книге о "культурной революции" и о маоистском опыте в целом:

"Анализ специфики китайских условий позволяет понять, насколько незаконна претензия нынешних китайских руководителей утвердить в качестве единственной подлинно марксистско-ленинской концепции строительства социализма такую его форму, на которой лежит столь глубокий отпечаток существующих в стране совершенно особых условий". Китайская линия поведения чревата исключительно гибельными последствиями:

"1. Китай проповедует авантюристическую политику и, признавая в принципе возможность мирного перехода к социализму, на деле повсюду, в любых обстоятельствах, любой ценой проповедует вооруженную борьбу с ее кровавыми последствиями, как это показал пример Индонезии.

2. Эта проповедь ведет к неистовому антисоветизму во имя оправдания попытки установить китайскую гегемонию над международным коммунистическим движением и тем самым вызвать глубокий раскол этого движения.

3. Такой раскол ослабляет не только лагерь социализма, но и весь лагерь мира и дает силам реакции и поджигателям войны во всем мире, и особенно в Соединенных Штатах, самый лучший шанс. Яркой демонстрацией этого положения является продолжающаяся война во Вьетнаме". Автор осуждает то, что является фальшивым теоретизированием на тему "перманентной революции", "культурной революции" или антигуманизма, и вытекающую из всего этого губительную практику, претензии Мао Цзэ-дуна "на гегемонию, фракционную деятельность и авантюристическую политику как внутри страны, так и за ее пределами" (R. Garodу, Grand tourhant du socialism, P., 1969.).

Какому же Гароди следует верить - тому, который восхищается самостоятельностью Мао и его группы в формировании некой "новой модели социализма", или тому, который решительно отвергает опыт "культурной революции" и особенно гегемоиистские претензии руководителей Китая? Но дело не только в изрядной путанице в его суждениях. Дело еще в глубоко ошибочных исходных позициях автора.

Отстаивая идею различных моделей социализма - "советской", "китайской", "чехословацкой", "французской", Р. Гароди упускает главное - социализм и вольно или невольно подменяет его критерии национализмом, едва прикрытым социальным содержанием и революционной фразой. Что остается от "новой модели социализма", если, по словам самого Р. Гароди, с ним связана "авантюристическая политика", основанная на "извращениях и даже преступлениях", "неистовый антисоветизм во имя попытки установить китайскую гегемонию над международным коммунистическим движением", "раскол лагеря социализма" и т. д.? Что остается от социалистического идеала, если народ становится жертвой авантюристических экспериментов бесконтрольной власти человека, претендующего на роль создателя нового символа веры?

Сама постановка вопроса о различных моделях социализма не выдерживает критики. При всех особенностях тех или иных стран существует единый исторический тип социализма, как и единый тип капитализма, несмотря на его существенные отличия в США, ФРГ, Японии, Франции.

Это отнюдь не противоречит необходимости творческого применения принципов социализма к конкретным условиям каждой страны, каждого народа, каждого данного исторического периода. Это требование особенно важно, когда речь идет о таких странах, как Китай, который не прошел сколько-нибудь значительного этапа капиталистического развития и несет на себе груз восточного способа производства, имперских традиций власти, что находит свое отражение в особенностях культуры, идеологии, массового сознания.

Современный Китай представляет собой явление парадоксальное, с точки зрения теории: страна, которую принято считать социалистической, проводит антисоциалистическую внутреннюю и внешнюю политику.

В марксистской литературе последних лет все более утверждается мнение, что социальная и политическая структура Китая, который находился на начальном этапе социалистического строительства, деформируется под влиянием режима личной власти Мао Цзэ-дуна и его идеологии.

Борьба внутри КПК, о которой мы рассказывали ранее, происходила не только в сфере идейной. Затрагивая коренные вопросы экономического, социального и политического развития страны, она неизбежно находила отражение в характере, формах и темпах осуществляемых социальных преобразований. Противоречивая и ошибочная политика неизбежно отражалась в экономике и социальных отношениях. Отсюда не мнимые "скачки", а подлинные перепады в ходе строительства нового общества Китая: от великих побед на его начальном этапе до экономических спадов в последующие годы; от крупных завоеваний в борьбе против феодализма и империализма, в экономическом строительстве до резкого упадка в развитии производительных сил и ослабления страны; от поистине беспредельного народного энтузиазма, обращенного на созидательные цели в первые годы существования КНР, до разгула национализма и одновременного роста пассивности масс как результата гибельных экспериментов маоистов.

Мы не случайно употребили слово "деформация". Нам кажется, что как раз это слово наиболее точно передает смысл происходящего. Оно означает, во-первых, что в Китае действительно имелись реальные и крупные достижения во многих областях экономической и социальной жизни, иначе нечего было бы деформировать; во-вторых, что основные тенденции, заложенные антифеодальной, антиимпериалистической революцией, несмотря на все трагические превратности последних лет, все еще продолжают оказывать свое действие; в-третьих, что сама деформация есть отход от объективных закономерностей, которые были заложены китайской революцией, социальными и политическими силами, осуществляющими ее, - закономерностей, которые нашли свое воплощение в таких крупнейших социальных преобразованиях, как аграрная реформа, победа государственной собственности в городе и кооперативной - в деревне, первые успехи индустриализации и т. п.; в-четвертых, что этот процесс отнюдь не носит необратимого характера. Напротив, именно потому, что насаждение военно-бюрократической диктатуры, политики "скачка" и "коммун", национализма и шовинизма противоречит коренным интересам китайского народа, целям, которые он ставил, осуществляя революцию, возникающие ныне социальные и политические институты нельзя рассматривать как стабильные, прочные - они могут быть подвержены самым различным изменениям в ходе дальнейшей борьбы.

Историческим рубежом в развитии современного Китая и вместе с тем началом деформации его политической и социальной структуры можно считать период, наступивший после VIII съезда КПК, а точнее период, когда стала проводиться политика "скачка" и "коммун" внутри страны и гегемонизма - вовне.

Китай и сейчас все еще аграрно-промышленная страна с крайне низкой производительностью труда.

В свое время В. И. Ленин писал: "... отсталая страна может легко начать, потому что гнил ее противник, потому что неорганизована ее буржуазия, но, чтобы продолжать, ей требуется во сто тысяч раз больше осмотрительности, осторожности и выдержки" (В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 36, стр. 252.). Как раз в Китае был особенно велик тот разрыв между величием поставленных задач и нищетой не только материальной, но и культурной, который отмечал Ленин, говоря о России.

Очевидно, в Китае мы имеем дело с попыткой осуществления мелкобуржуазных представлений о социализме со всеми их специфическими особенностями, связанными с прошлым этой страны. Думая об оценке различных непролетарских течений, выдвигающих лозунг социализма, мы снова обращаемся к исходным принципам, которые определены основоположниками научного коммунизма. Маркс и Энгельс писали в "Коммунистическом манифесте" о различных течениях, проповедующих социалистические лозунги или прикрывающихся ими. Мы читаем здесь о феодальном социализме, мелкобуржуазном социализме, немецком, или "истинном", социализме, о консервативном, или буржуазном, социализме, наконец, об утопическом социализме.

В то же время Маркс и Энгельс подчеркивали, что в основе своей социализм - если это действительно социализм - единый строй. Иное дело - этапы, которые проходит та или иная страна на пути к социализму. Они различны, во многом не схожи, что обусловлено уровнем, с которого эта страна начинает.

Как можно с учетом этого определить этап, на котором находится сейчас Китай? На наш взгляд, это государство накануне "культурной революции" находилось на самом раннем этапе социалистического строительства. Там были осуществлены преобразования собственности: государственная собственность победила в городе, а кооперативная - в деревне. Объективно страна стояла перед крупнейшими экономическими и социально-политическими проблемами, и прежде всего перед проблемами осуществления индустриализации, превращения в про- мышленно развитую державу с преобладанием в социальной структуре рабочего класса и научно-технической интеллигенции. В политической области страна стояла перед необходимостью преодоления культа личности, режима личной власти и осуществления демократии трудящихся масс в интересах победы социализма.

Однако эти объективные потребности общественного развития упираются в факт преобладания в сфере политической власти сил, представляющих мелкобуржуазный социализм и национализм. Разрешение противоречий между объективными потребностями страны и режимом военно-бюрократической диктатуры составит мучительный период, насыщенный самой ожесточенной борьбой.