Политический человек

Представление о Мао как о "политическом человеке" (выражение Аристотеля) мы можем почерпнуть из разнообразных источников. На первое место по ценности информации принято ставить личные впечатления и свидетельства Э. Сноу, который первым из представителей западного мира встретился с Мао Цзэ-дуном летом 1936 года в столице северной Шэньси городе Баоань, а затем встречался с китайскими коммунистами в 1939 году и, наконец, в 1960 и 1971 годах.

Э. Сноу написал ряд книг и статей, популяризирующих личность Мао и дело китайской революции: "Красная звезда над Китаем", "Человек магической силы", "Черновые записки о красном Китае" (1936-1945 г.), "На другом берегу реки" и др. Свой вклад в прославление Мао Цзэ-дуна внесли такие американские журналисты, как Агнесса Смэдли, которая длительное время находилась в Яньани, Анна Луиза Стронг и др. Эти журналисты и писатели выступали против колониалистской политики империалистических держав и в общем стремились дать западному читателю информацию о борьбе китайского народа за свое освобождение. Свою симпатию делу китайской революции они переносили, естественно, на лидеров, возглавлявших ее, и в первую очередь на руководителя КПК - Мао Цзэ-дуна. Впрочем, у Э. Сноу могли быть (как мы увидим) и мотивы другого рода.

После первой встречи с Мао он писал: "Здесь (в Баоане) я, наконец, встретил "красного" вождя Мао Цзэ-дуна, с которым Нанкин ведет борьбу в течение девяти лет, председателя правительства "Китайской Народной Советской Республики", если назвать его официальным титулом. Я мог бы написать о Мао Цзэ-дуне целую книгу. Я беседовал с ним в течение многих ночей по самым разнообразным вопросам, и я слышал о нем десятки рассказов от солдат и коммунистов. Он говорил мне о своей жизни, о том, как он влюбился в дочь профессора Пекинского университета, как он стал вождем в рядах гоминьдана и в национальной революции, почему он стал коммунистом" (Е. Snow, The Man of Magic Power, "Daily Herald", 11 March 1937.).

Восторженная интонация стала лейтмотивом произведений Эдгара Сноу, Агнессы Смэдли, Анны Луизы Стронг, а впоследствии была воспринята многими буржуазными исследователями современного Китая (несмотря на наше критическое отношение к культу Мао, которое не скрывалось с самого начала, в интересах объективности мы намерены обращаться и к этим источникам).

Большой вклад в возвеличивание Мао и его роли в китайской революции внес Эми Сяо, книгу которого мы уже не раз цитировали. Это он еще в 1935 году дал характеристику, которая до сих пор лежит в основе оценок личности Мао Цзэ-дуна в китайской пропаганде:

"Мао Цзэ-дуна сейчас знает весь мир... Его врожденный юмор, его открытый, звонкий смех, его гнев, страшный для провинившихся, его отеческая заботливость и внимательность к человеку, его неиссякаемая энергия, его большевистское упорство и решительность, его блестящие организаторские способности государственного деятеля, перо журналиста и писателя, язык оратора, мозг ученого, талант стратега и тактика создали фигуру, выделяющуюся не только в истории китайской революции, но и в истории революции во всем мире" (Эми Сяо, указ. соч., стр. 49-50.).

Впрочем, Эми Сяо еще можно было бы понять: в 30-х годах китайский писатель-коммунист вряд ли мог занимать иную позицию в отношении руководителя компартии своей страны...

Не так давно люди, интересующиеся событиями в Китае, получили в свое распоряжение неоценимый материал - дневниковые записи связного Коминтерна при руководстве ЦК КПК, исполнявшего одновременно обязанности военного корреспондента ТАСС, П. П. Владимирова, который с 1942 по 1945 год работал в Яньани, постоянно общался с Мао Цзэ-дуном и другими китайскими руководителями

(См. П. П. Владимиров, Особый район Китая, 1942-1945, М., 1973.). Записи П. П. Владимирова не предназначались для публикации, они были изданы лишь посмертно и, естественно, поэтому носили особо доверительный и откровенный характер.

Наконец, мы воспользуемся документами и материалами самой КПК. Одни из них характеризуют позитивно личность и роль Мао в судьбах партии и страны, другие - негативно. Конечно, политические противники, как правило, не очень-то объективно судят друг о друге. Но зато нередко их суждения особенно остры и метки, особенно точно бьют в цель, ибо ненависть не только ослепляет, но и заостряет мысль.

Итак, что собой представлял Мао как идеолог и деятель к моменту прихода к руководству в КПК? К 1935 году Мао был уже вполне зрелым человеком: ему 41 год, у него за плечами почти 15-летний опыт активного участия в коммунистическом движении и 8-летний опыт военной деятельности.

Вернемся к свидетельству Э. Сноу. Вот его первые впечатления от встреч с Мао Цзэ-дуном в 1936 году: "Я встретился с Мао вскоре после моего приезда: худая, примерно линкольновского типа фигура среднего для китайца роста, несколько сутуловатая, у него густые черные волосы, довольно длинные, большие проникновенные глаза, широкий нос и выдающиеся скулы" (Е. Snow, Red Star over China, pp. 79-80.). Э. Сноу пишет о Мао как об интересном и сложном человеке, обладающем простотой и естественностью китайского крестьянина, прекрасным чувством юмора. "Говорит он так же просто, как и живет, и некоторые могут подумать, что он довольно груб и вульгарен. Однако в нем сочетается некоторая наивность с очень острым умом и глобальным подходом к вещам" (Ibid., p. 83. e Ibid., p. 88.). "Казалось, что он был искренним, честным и правдивым в своих высказываниях. Я смог проверить многие из его высказываний, и обычно они оказывались правильными" (Ibid., p. 83. e Ibid., p. 88.).

Сноу характеризует Мао как сложившегося классического китайского ученого, глубоко изучившего философию и историю, с необыкновенной памятью и огромной сосредоточенностью, способного писателя. Более того, Сноу считал его военным и политическим стратегом, которому "присуща гениальность".

Как видим, Мао вызвал восхищение у Э. Сноу. "Простота крестьянина", "классический китайский ученый", "военный и политический стратег" - все эти характеристики чего-нибудь да стоят. Не отсюда ли пошли легенды о Мао как о "человеке магической силы"?

Правда, у Сноу при внимательном прочтении можно заметить и настороженные нотки: Мао любит "грубо пошутить", "можно подумать, что он довольно груб и вульгарен", ему присуща "некоторая наивность", "иногда он приходит в ярость", "казалось (!), что он был искренним, честным и правдивым". Самым же существенным является тот факт, что Сноу пишет главным образом со слов самого Мао. Именно Мао рассказывал ему не только о политических проблемах, но и о своей личной жизни, отношениях с друзьями, не стесняясь, говорил о своих героических делах, о своей неизменной правоте и т. д.

Сноу описывает и свои беседы о Мао с другими деятелями КПК и Красной армии и даже с простыми солдатами. Например, один солдат сказал ему, что он видел, как Мао отдал свое пальто раненому бойцу. Другой говорил, что Мао отказался носить обувь, когда у красных воинов ее не было (Ibid., p. 87.). Уже тогда, стало быть, вокруг имени будущего "великого кормчего" формировались легенды, такие же наивные, как и впечатляющие для простого человека.

А. С. Титов исследовал характер взаимоотношений между Э. Сноу и руководителем КПК и привел ряд интересных соображений о политической направленности публикаций американского журналиста. Основной его вывод состоит в том, что Э. Сноу уже тогда разглядел в Мао Цзэ-дуне решительного противника Коминтерна и "советского влияния". Именно это вызвало у Сноу самый положительный отклик.

Отметим прежде всего полную заданность книги "Красная звезда над Китаем". Записи официальных бесед, предназначаемые для печати, тщательно редактировал сам Мао Цзэ-дун. Это значит, что вошедшие впоследствии в книгу Э. Сноу материалы, в том числе и автобиографический рассказ Мао, равнозначны заявлениям самого Мао Цзэ-дуна.

Более того, когда Э. Сноу снова посетил Яньань во второй половине сентября 1939 года, Мао Цзэ-дун заявил, что в книге "Красная звезда над Китаем", которую, по его словам, он прочел в полном переводе, "правильно излагаются политика партии и его собственные взгляды". "Он взял на себя труд, - вспоминает Э. Сноу, - представить меня лично на массивом митинге членов партии и военных, состоявшемся в Яньани, как "автора правдивой книги о нас"". (Ibid., p. 73.).

Странно, но мы не находим в автобиографии Мао, изложенной Э. Сноу, каких-либо упоминаний о значении марксизма-ленинизма для Китая, для китайской революции, о том, что какая-либо теоретическая работа К.Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина заинтересовала его и помогла ему в практической деятельности. Здесь не упоминается также и об Октябрьской революции, о Советском Союзе, о международном рабочем и коммунистическом движении и т. п. Ни слова не сказано о китайском рабочем классе, о Коммунистической партии Китая как партии рабочего класса. Основной упор во всем биографическом рассказе Мао сделан на проблему национального возрождения Китая, на вопросе о китайском крестьянстве и, конечно, на особой роли самого Мао Цзэ-дуна в революции.

Случайно ли это? По-видимому, нет. Оговорив, что кое-что Мао рассказал ему "не для печати", Сноу как бы от своего лица бросает разного рода критические замечания по адресу Коминтерна и Советского Союза. Он утверждает, что, "поскольку СССР - база мировой революции - нуждался в мире, то и Коминтерн превратился в мощный орган пропаганды мира во всем мире", что "Коминтерн из международного органа компартий превратился в инструмент национальной политики Советского Союза", что "его деятельность в Китае после 1927 года была почти равна нулю" (Ibid., pp. 161-162.).

В другом месте Э. Сноу нарочито подчеркнуто пишет о китайском национализме Мао, утверждая, что "страстное стремление восстановить былую роль Китая как великой державы первоначально имело большое значение в привлечении образованных китайцев к марксизму". Для китайских националистов, подчеркивает он, была приемлема программа Коммунистической партии Китая на этапе буржуазно-демократической революции, которая предусматривала единый фронт с прогрессивной буржуазией, рабочим классом и крестьянством под руководством КПК, а также ликвидацию иностранного господства и завоевание полной независимости (E. Snow, The Other Side of the River, Cambr., 1960, p. 68.).

9 апреля 1949 г., незадолго до победы народной революции, Э. Сноу опубликовал в шанхайском журнале "Чайна уикли ревью" статью"Станет ли Китай русским сателлитом". В этой статье, отличавшейся резко антисоветской направленностью, он писал: "Пекин в конце концов может стать своего рода азиатской Москвой, восточным Римом, проповедующим азиатский марксизм вне контроля Москвы".

Не случайно публикации Э. Сноу с самого начала привлекли внимание официальных кругов США. По словам Э. Сноу, его книгу "Красная звезда над Китаем" читал президент Ф. Рузвельт. После этого он трижды в 1942-1945 годах приглашал Э. Сноу к себе для обсуждения китайских дел.

Эти факты проливают дополнительный свет на восторженную рекламу, которую организовал Э. Сноу Мао Цзэ-дуну. Он увидел в нем и в его окружении людей, способных выступить против единства международного коммунизма, разгадал потенциального противника Советской страны. Мы увидим дальше, что при всем резком контрасте оценок, данных Мао Э. Сноу и П. П. Владимировым, в этом пункте их характеристики совпали.

Трудно предположить, что, бывая подолгу в Яньани, Сноу не слышал негативных отзывов о Мао Цзэ-дуне. Можно ли в это поверить, если принять во внимание, что борьба за власть тогда еще была в самом разгаре и у Мао было немало влиятельных противников; вернее предположить, что Сноу сделал свой личный выбор в пользу Мао, который показался ему более интересной и перспективной фигурой, чем другие деятели. В этом смысле он не ошибся. Но только в этом.

Иначе как он мог игнорировать совершенно иные характеристики личности Мао? А ведь они имелись, и их было не так уж мало. Приведем для примера одну из них. Вот что говорилось о Мао Цзэ-дуне в решении цзянсийского провинциального комитета КПК от 15 декабря 1930 г. в связи с разбором его поведения: "Мао Цзэ-дун, как известно всем, - весьма хитрый и коварный человек с чрезвычайно развитым индивидуализмом. Его голова забита тщеславными мыслями, на товарищей он обыкновенно воздействует приказами, угрозами, опираясь на систему наказаний".

"Мы указываем и разоблачаем замысел Мао Цзэ-дуна перед партией и Союзом молодежи всей страны для их мобилизации против него, чтобы не позволить ему громить партийную организацию Цзянси, переделывать партию в свою собственную группировку, а самому в качестве императора в партии погубить китайскую революцию" (Цит. по П. П. Владимиров, указ. соч., стр. 228-229.).

Последующие события сильно фундировали эти характеристики. На примере публикаций Э. Сноу и Эми Сяо легко проследить, как создавались легенды вокруг имени Мао Цзэ-дуна. В подавляющем большинстве случаев их возникновению способствовал сам Мао, его собственные рассказы о себе. Мы видели, что именно так родилась его биография, изложенная в книге Э. Сноу "Красная звезда над Китаем", до сих пор гуляющая по свету. В книге Эми Сяо подавляющее число фактов изложено со слов Мао Цзэ-дуна. Разберем для примера сообщения Эми Сяо о личных качествах руководителя КПК. Вот он сообщает читателям эпизод из раннего периода военной деятельности Мао:

"Мао лично объезжал районы, собирая отовсюду рабочих и крестьян. Во время этих поездок он был схвачен местным отрядом миньтуань (Охранные дружины, созданные помещиками для защиты своих интересов.). Его отправили в штаб на расстрел. По дороге Мао пытался подкупить конвойных. Рядовые заколебались, но унтер-офицер не поддавался уговорам. Мао увидел, что единственный выход - побег. Штаб был уже близко - до него оставалось всего каких-нибудь сто шагов. Улучив момент, Мао бросился в поле. Ему удалось скрыться в высоких зарослях. У холма возле пруда он скрывался до захода солнца. Солдаты искали его, много раз подходили так близко, что чуть не задевали его своим оружием. Наконец стемнело, и они отказались от поисков. Мао ушел в горы и, не останавливаясь, шел всю ночь. Босые ноги были в крови от острых камней и колючек. К утру он встретил крестьянина, который пустил его к себе ночевать и проводил до соседнего района. У Мао оставалось немного денег, он купил себе обувь, зонтик и еду. Вскоре ему удалось добраться до крестьянских отрядов" (Эми Сяо, указ. соч., стр. 23-24.).

Но кто, кроме самого Мао, мог служить источником сведений об этом героическом похождении? И кто мог проверить действительную степень проявленного героизма?

Или другой случай, рассказанный Эми Сяо:

"Красные возвращаются из Фуцзяни в Южную Цзянси, пробираясь труднопроходимыми горными тропинками. Мао идет рядом с бойцами - он отдал свою лошадь красноармейцу. На Мао рваные соломенные сандалии. Во время отдыха он вместе со всеми загорает на солнце, разговаривает с бойцами, расспрашивает их. Когда отряд двигается дальше, Мао поднимает брошенные бойцами изорванные сандалии, связывает их веревкой и несет на плече. Один из красноармейцев удивленно спрашивает:

- Зачем тебе это старье?

- Как зачем? - отвечает Мао. - Починю и буду носить.

Красноармеец глядит на Мао. Мао идет рядом с ним босой, без шляпы, с сандалиями на плече. На следующих остановках бойцы уже не бросают изношенных сандалий" (Там же, стр. 29-30.).

Трогательная история, что и говорить! Только вот откуда мог Эми Сяо, который сам не участвовал в этом походе, услышать о ней? Конечно же, от самого Мао. Тогда нетрудно сделать вывод, что Мао носил рваные сандалии для того, чтобы стать достоянием легенды (впоследствии, когда он поселился в императорском дворце, уже не было нужды в такого рода легендах. Дело было сделано).

Вот еще рассказ Эми Сяо, показывающий Мао в роли пропагандиста:

"Мао не любит длинных речей. Когда он выступает перед бойцами, то говорит десять-пятнадцать минут. Но эти несколько минут производят глубокое впечатление на слушателей.

Однажды Мао присутствовал на докладе политрука роты, длившемся два часа. На следующий день Мао зашел к нему.

- Почему у тебя ноги так искусаны комарами? - спросил Мао.

- Пришлось делать доклад бойцам на открытом воздухе. Долго пришлось говорить.?

- Да, ты хорошо говорил. Напомни мне содержание доклада, пожалуйста.

Политрук обрадовался похвале Мао. Он перечислял тезисы доклада, затем остановился:

- Дальше я не помню...

- Вот видишь, ты сам забыл, а каково бойцам запомнить все это? Да ты еще ходил, пока говорил, а они стояли. Как же их-то комары искусали!

Политрук покраснел и больше никогда не делал таких длинных докладов" (Там же, стр. 31.).

Но, позвольте, всей китайской Компартии известны и прямо противоположные факты! Эми Сяо мог бы с такой же правдивостью рассказать, что Мао был частенько удивительно разговорчив - и на официальных партийных совещаниях, и при личных встречах (почитайте об этом хотя бы у П. П. Владимирова!). Выступления Мао в Яньани (например, на совещании по вопросам литературы) длились часами, он снова и снова брал слово для реплик, для заключения и т. д. На VII съезде КПК (1945 г.) он выступал с трибуны шесть раз. А в 50-х годах, как мы увидим дальше, он много часов подряд говорил перед партийным активом, часто без подготовки, сумбурно, возвращаясь к теме, отвлекаясь от нее, уходя в воспоминания - личные, литературные и т. д. Но для легенды нужен был образ вдумчивого, значительного, скупого на слова вождя,- и среди массы он старается распространить именно такой свой образ.

Эми Сяо искренне восхищается поведением Мао, его явным интеллектуальным превосходством над политруком роты. Но невольно он выдает затаенный взгляд Мао на самого себя: он не только любит выглядеть мудрым, но и жаждет, чтобы эта мудрость принималась с такой же наивной восторженностью, как в описанном эпизоде. Не случайно Мао лучше всего чувствует себя среди простых крестьян, для которых каждое его слово - прозрение, и так плохо контактирует с интеллигентами, особенно с теми, кто настроен недоверчиво.

Этот бесхитростный эпизод весьма характерен для зарождающейся вождистской психологии Мао, где постепенно оседало соотношение "Правитель - Народ" (читай - простонародье). Довольно типичная психология полуинтеллигентного человека, который черпает уверенность в себе только при общении с менее образованными и культурными людьми.

Впрочем, и в этом случае можно понять Эми Сяо. Как верный член партии он считает своим долгом превозносить ее руководителей. Не одного Мао - он также преклоняется перед другим руководителем КПК, крупным полководцем Чжу Дэ. Показательно, что Эми Сяо объединил два названных имени в одной книжке - тогда еще Мао не возвысился над всеми другими деятелями КПК. Мы читаем в книге Эми Сяо такие строки:

"Чжу Дэ жил, как рядовой боец. Одет он был, как рядовой боец: короткие штаны с обмотками на ногах. Только во время боев его отличал бинокль.

...Да, Чжу Дэ - народный полководец, вождь народных масс. Он никогда себя не афиширует, наоборот, всегда старается не отличаться своей внешностью, видом от командиров, рядовых бойцов, от людей из народа" (Там же, стр. 73-74, 106-107.).

Заметим, что Эми Сяо рисует Чжу Дэ почти такими же яркими красками, как и Мао Цзэ-дуна. Для него важны не столько лица, сколько заданность цели - формирование идеологии культа вождя КПК. Он полагал, надо думать, искренне, что это отражало интересы всей партии, поднимало ее авторитет за рубежами Китая, укрепляло единство КПК.

Вот кто ни одной минуты не питал подобных иллюзий по поводу Мао и чей образ навсегда останется примером политической проницательности и журналистской смелости, так это Петр Парфенович Владимиров. Мы составили на основе его материалов две небольшие новеллы, которые характеризуют Мао и как человека, и как руководителя группы внутри руководства КПК и в целом всей партии.

Начнем с личностной характеристики Мао.

Вот что мы узнаем из книги П. П. Владимирова о человеческих качествах Мао, его привычках, образе жизни, о его отношениях с окружающими.

П. П. Владимиров описывает жилище Мао Цзэ-дуна в Яньани, которое ныне показывают всем туристам, и свое впечатление от первой встречи с этим человеком. "Это две смежные пещеры, добротно обшитые тесом. В глубине пещеры - письменный стол. На столе несколько книг, кипа бумаг, свечи. Пол выложен кирпичом. Мао Цзэ-дун сутуловат, глаза окружены морщинками, говорит на грубоватом хунаньском диалекте. В нем чувствуется деревенская натура" (См. П. П. Владимиров, указ. соч., стр. 14.).

Интересно описание поведения Мао во время одного из первых приемов, на котором присутствовал П. П. Владимиров. Мао Цзэ-дуну подали бутылку голландского джина, в то время как остальных угощали ханжой (гаоляновый самогон). Мао был в поношенном даньи (одежда из хлопчатобумажной ткани типа спецовки). Прихлебывая джин из кружки, которую он держал в руках, и закусывая земляными орешками, Мао обходил гостей, подробно расспрашивая о здоровье. "От выпитого джина Мао Цзэ-дун раскраснелся, лицо увлажнилось потом. Однако выдержка его не покинула: все то же сознание собственного достоинства. Курит Мао Цзэ-дун почти непрерывно... Потом Цзян Цин завела патефон. Пластинка за пластинкой звучали отрывки из старинных китайских опер. Мао Цзэ-дун притих в шезлонге, затягиваясь дымом и небрежно стряхивая пепел на пол..." (Там же.).

Владимиров дает нам живые зарисовки поведения и быта Мао и окружающих его людей. Мао Цзэ-дун - рыхловатый, выше среднего роста, неторопливый. Делает все подчеркнуто медленно, чуть склоняя голову к правому плечу.

Его окружение на всякого рода приемах и вечеринках ведет себя с наигранной веселостью, иногда поражая "наивной смелостью суждений" о самых сложных событиях, их развязное поведение подчеркивает чопорную скромность Мао Цзэ-дуна.

А вот описание другой встречи Владимирова с руководством КПК.

"У Мао Цзэ-дуна наряду с манерой держаться неприступно есть и другая, уже чисто китайская черта. Он вежливо расспросил нас о здоровье, нуждах, усадил меня в кожаное кресло, обычное место для почетных гостей, потом сам принес рис, ханжу, чай. Цзян Цин придвинула шезлонг, и он разлегся рядом. Охранник подал ему кружку с ханжой, а Цзян Цин высыпала ему на ладонь земляные орешки...

Мао Цзэ-дун внезапно смолк и распорядился подать перец. Мы поняли, что официальная часть закончена. Мао Цзэ-дун показал на меня, и мне первому подали тарелку красного перца. Такую же тарелку подали Мао Цзэ-дуну.

Мао Цзэ-дун поглощал перец и, потягиваясь в шезлонге, выпытывал у меня: "Сталин - революционер? А любит красный перец?.. Настоящий революционер обязательно ест красный перец..." Он отхлебнул из кружки и заметил: "Александр Македонский наверняка обожал красный перец. Он великий человек и революционер в своем деле. И Сталин, конечно, ест перец. Ешь перец и ты, Сун Пин (Сун Пин-это китайский псевдоним П. П. Владимирова.- Ф. Б.). Давай, если ты революционер..."" (Там же, стр. 79-80.).

Из рассказа П. П. Владимирова мы узнаем об альянсе Мао - Цзян Цин - Кан Шэн, который сложился уже в Яньани. Кан Шэн - в то время личность, не приметная в партии,- решил с помощью Цзян Цин укрепить свое влияние на Мао. Он выбирает ее отнюдь не за женские прелести, а за ум, такт, волю. Ставка на Цзян Цин оправдывается. После того как Цзян Цин выходит замуж за Мао Цзэ-дуна, происходит духовное сближение Кан Шэна с Председателем ЦК КПК и налаживается действенный контакт между ними. В результате Кан Шэн становится одной из самых заметных фигур в группе Мао.

Несколько слов о том, как состоялся брак Мао и Цзян Цин. Это была четвертая по счету женитьба Мао Цзэ-дуна. После гибели от руки гоминьдановцев его второй жены - Ян Кай-хуэй в 1930 году Мао женился в третий раз на Хэ Цзы-чжэнь, соратнице по революционной работе.

Цзян Цин - в прошлом театральная актриса, сыгравшая также несколько ролей в антияпонских фильмах в середине 30-х годов - появилась в Яньани в 1938 году, куда она приехала вместе с группой революционно настроенных деятелей литературы и искусства Китая. В ту пору ей было 26 лет. В Яньани ее встретили как звезду первой величины. Вскоре после приезда она обратила на себя внимание Мао Цзэ-дуна.

Имеются сведения, что в Политбюро КПК тогда раздавались голоса против развода Мао Цзэ-дуна с третьей женой - Хэ Цзы-чжэнь, которая в то время находилась на лечении в СССР, и особенно против женитьбы на женщине с сомнительной репутацией. Этот вопрос обсуждался даже на заседании Политбюро, однако Мао Цзэ-дун настоял на своем, заявив, что свою личную жизнь он будет устраивать так, как хочет, несмотря ни на что. Именно Кан Шэн - земляк Цзян Цин - сыграл главную роль в урегулировании этого семейного дела. Он дал на Политбюро поручительство за Цзян Цин и с той поры стал ее доверенным лицом.

Цзян Цин также очень скоро стала не только подругой, но и помощницей Мао. Эта честолюбивая женщина сумела занять особое положение в партии, используя свое влияние на Мао. Некоторые биографы сообщают, что, еще до брака она говорила, будто выйдет замуж за "первого человека в Китае". Она сумела так привязать и расположить к себе Мао, что он, как ребенок, капризничал в ее отсутствие, отказывался принимать лекарства и т. п.

Новую роль Цзян Цин тонко заметил Владимиров. Уже тогда, 30 лет назад, едва оставив театральные подмостки, она стала вести себя так, будто почувствовала высокое призвание: она не просто жена - она соратник вождя. Она старается стать полезной ему во всей его деятельности. Она опекает его как человека и помогает ему как руководителю (Там же, стр. 111-112.). Незаметно она берет в свои руки часть его полномочий. Между тем, по имеющимся сведениям, Политбюро КПК согласилось в конце концов на брак Мао с Цзян Цин лишь при условии, что она не будет вмешиваться в дела партии.

Внешность обманчива. Глядя на фотографию Цзян Цин в яньаньский период, видишь молоденькую миловидную женщину, тонкую и гибкую, как лотос, с нежной кожей лица и припухлыми губами. Но уже тогда в ее маленьких ручках сосредоточилась немалая власть. А в период "культурной революции" она уже открыто вмешалась в большую политику и оказала немалое влияние на стиль и методы проведения этой кампании.

Биографы Мао сообщают, что он долго не мог забыть о своей второй жене - Ян Кай-хуэй. Летом 1937 года (до того, как он познакомился с Цзян Цин) он спросил у журналистки Агнессы Смэдли, любила ли она когда-нибудь, кого она любила и какую роль в ее жизни играла любовь. Много лет спустя он снова вернулся к этому разговору и рассказал журналистке о своем отношении ко второй жене - дочери профессора Яна. Он прочел стихотворение, которое написал в ее память в 1957 году. Там были такие, посвященные ей слова: "Я лишился своего гордого тополя...".

Что касается третьей жены Мао, Хэ Цзы-чжэнь, оставленной им, то мы можем прочесть восторженные строки о ней у Эми Сяо: "Жена Мао Цзэ-дуна - Хэ Цзы-чжэнь - Девушка из крестьянской семьи. Ей сейчас лет двадцать восемь. Она уже десять лет носит солдатскую форму, дралась на фронте, организовывала отряды женщин-бойцов, ухаживала за больными и на своих плечах носила раненых. В боях она получила двадцать шрапнельных ран, из которых восемь были очень серьезными. Так, она приняла участие в "великом походе" Красной армии на северо- запад, и при этом она была беременна и родила в пути. Ей пришлось оставить ребенка в крестьянской семье. Но все эти страшные переживания не согнули эту хрупкую, изящную, но по характеру необычайно выносливую и отважную молодую женщину" (Эми Сяо, указ. соч., стр. 51.).

Другие члены семьи Мао, по-видимому, не вызывали у него особых чувств. П. П. Владимиров свидетельствует, что Мао Цзэ-дун равнодушен к сыновьям от брака с Ян Кай-хуэй, которые учились в ту пору в Советском Союзе, и не помнит, чтобы он упомянул имя кого-либо из них или поинтересовался здоровьем. Впрочем, и маленькая дочь мало его трогает, а если и трогает, то "благодаря стараниям супруги, которая всячески оживляет в нем атрофированные отцовские чувства" (См. П. П. Владимиров, указ. соч., стр. 208.). От Хэ Цзы-чжэнь у Мао родилось пять дочерей, все они были отданы на воспитание в крестьянские семьи в одном из районов Китая перед "великим походом". От брака с Цзян Цин родились две дочери.

Не правда ли, любопытный образ возникает перед нами, когда читаешь описание личной жизни Мао, манеру вести себя в семье и среди друзей?

Первое, что обращает на себя внимание,- это уровень культуры Мао, как, впрочем, и его окружения. Насколько мы понимаем, ее истоки восходят к культуре состоятельного китайского крестьянина. Речь Мао с хунаньским акцентом, его склонность к грубым шуткам, его пристрастие к гаоляновому самогону и заморскому джину," его манера держать себя, пить, курить, говорить - черты, о которых сообщает П. П. Владимиров,- все это не похоже на поведение выходца из рабочей среды, пролетарского революционера.

Легко представить себе Мао сидящим в яньаньской пещере, выложенной кирпичом, освещенной свечами, попивающим голландский джин из кружки и закусывающим земляными орешками.

Попробуйте представить себе там, в его пещере, в его роли пролетарского вождя западных стран! Невозможно, как ни напрягай свое воображение! Это разный род человеческой личности, разный род субкультуры, порожденной разной средой, национальными традициями, воспитанием.

П. П. Владимиров, на наш взгляд, прав, говоря, что в Мао "глубоко сидит деревенская натура". Мы говорим все это не в упрек Мао, а лишь для констатации факта. Сама по себе эта характеристика не содержит ни позитивного, ни негативного заряда. Надо посмотреть, как проявляет себя такая натура на посту политического лидера компартии.

Характерная черта Мао - это полная устремленность на роль, которую он себе уготовил,- роль руководителя прежде всего в армии, а затем и в партии. Создается впечатление, что он никогда не забывает об этой своей роли, даже в самые интимные минуты жизни. Он сидит с вами за столом, пьет, курит, танцует, ведет дружескую беседу, просит о чем-то жену, рассказывает анекдот, но ни на минуту его не покидает ощущение дистанции между собой и всеми остальными - будь то соратник, личный друг, партнерша в танце или даже жена. Человек как будто бы сросся с ролью, она стала его сущностью в большей мере, чем его первозданные человеческие качества отца, мужа, друга, недруга.

Мао запрещает себе проявлять (а может быть, просто не испытывает?) обычные человеческие чувства. Больше всего говорит об этом его равнодушие к своим детям, о чем сообщает П. П. Владимиров. А ведь Мао - человек эмоциональный, что отмечали П. П. Владимиров, Эдгар Сноу и многие другие, наблюдавшие его близко. Но он настолько поглощен своей политической ролью, что все остальное приобретает для него второстепенное значение.

К этому свойству личности Мао, как и любого другого "политического человека", можно относиться по-разному. Да и проявляется оно - это свойство - по-разному. В одних случаях это подлинное призвание, почти что мистическое чувство своей исторической предназначенности как выражение целеустремленной и полностью захваченной определенной идеей натуры. Так происходит, когда имеется идея или цель, обращенная не на себя, не на удовлетворение своего властолюбия, а вовне - на служение другим людям, группам, классам, нации, наконец.

Но если этого нет, если отрешение от простых человеческих чувств и качеств, присущих любому земному существу, вызывается не потребностью служения высоким целям, а стремлением к удовлетворению своей эгоистической страсти к господству над другими людьми, то тогда мы получаем тип человека, с такой глубиной и проницательностью описанный в "Государе" Никколо Макиавелли (См. Никколо Макиавелли, Государь, т. I, М., 1934.). Личная власть, ее укрепление, ее расширение, ее постоянная максимализация становится постоянным законом существования такого человека и тогда - что ему люди? Что ему жена, друг, дети, политический соратник? Что ему жестокость, добро и зло?..

Однако не будем спешить с выводами. Присмотримся ближе к интересующей нас личности и последуем дальше за Владимировым.

"Мао Цзэ-дун обычно работает ночами. Встает поздно, к полудню. По натуре честолюбив, поэтому, наверное, напускает на себя этакую многозначительность. А сам любит поесть, выпить, потанцевать, поразвлекаться с девицами, а для всех прочих проповедует жесточайший революционный аскетизм. Он вообще не прочь прикинуться пуританином. Он старательно создает о себе представление как о мудром правителе в традиционно китайском духе. Он умеет пустить пыль в глаза, и, когда надобно, показать всем, как стойко "председатель Мао" разделяет тяготы с народом, ему подают чумизу, и он стоически поедает ее, запивая водой" (П. П. Владимиров, указ. соч., стр. 122, 150.).

Остановим внимание читателей еще на одном характерном свойстве Мао, которое подметил наш проницательный соотечественник. Он пишет, что "Мао Цзэ-дун по натуре артист, который умеет скрывать свои чувства и ловко разыгрывать нужную ему роль даже перед хорошо знакомыми людьми".

П. П. Владимиров, по его словам, наблюдал "несколько Мао Цзэ-дунов". Один - создаваемый прессой - облик руководителя КПК на различного рода совещаниях, активах, пленумах. Здесь он быстр, порой шутлив и внимателен. Другой облик Мао вырисовывается во время встреч с советскими представителями. Здесь руководитель КПК - живой образ древнего правителя, слегка демократизированный обращением "товарищ" и пожатием руки. И еще есть тот, настоящий, которого Владимиров все чаще и чаще видит наедине. Эта метаморфоза точно учитывает все национальные традиции. И в ней дань времени. Мао Цзэ-дун всегда появляется перед людьми таким, каким нужен в данной ситуации. Или - простой, обходительный, настоящий "товарищ по партии". Или - монументально-неподвижный, нарочито рассеянный, этакий кабинетный мыслитель, философ, отрешенный от всего земного.

"В своем кресле он или слушает, окуривая собеседника дымом, или рассуждает. Если в настроении и спокойствии- то монотонно, с легким нажимом на ударные слоги, если в возбуждении, то каркающе громко и с поразительной ораторской выносливостью. Может говорить два, три, четыре часа! И это один на один! И он может на встречах, не глядя на собеседника, размышлять о чем-то своем, лишь изредка вежливо покачивая головой".

Словами Лу Синя, пишет Владимиров, поведение Мао Цзэ-дуна в данной ситуации весьма образно можно охарактеризовать так: "...В темном углу приготовил другое лицо, другое знамя, чтобы... выйти на сцену, когда обстановка будет изменена... Думаешь, что это ворота храма, а это - пасть обезьяны..." (Там же, стр. 632, 471-472, 503 и др.).

Эмоциональная натура Мао проявляется и в приступах депрессии, которые нередко посещают его. П. П. Владимиров повествует об эпизоде, который проливает дополнительный свет на особенности характера этого человека. Он рассказывает о странной беседе с Мао Цзэ-дуном "без джина, виски и шума гостей". Разговор шел о каких-то мелочах, потом Мао незаметно перекинулся на рассуждения о смерти, о неизбежности смерти, неотвратимости судьбы. Мао вслух размышлял о бренности бытия, о бессмертии. Мысль о смерти угнетает его. Увлекшись, он цитирует Конфуция, древних авторов и поэтов, приводит строфы собственных стихов...

"Он размяк, и в то же время разгорячился. И следа не осталось от его восковой монументальности. Он говорил быстро, хрипловато выкрикивая ударные слоги. И жестом выставлял всех, кто пытался войти. Он задавал вопросы и тут же, не дожидаясь ответа, развивал свои мысли" (Там же, стр. 463-464.).

Но более всего нравилось Мао Цзэ-дуну пестовать свой образ "вождя". Он может часами сидеть в кресле, не выражая никаких чувств. Следуя традициям, он представляет собой поглощенного заботами государственного деятеля. Он занят великими проблемами, все суетное, земное не может отвлечь его... "Я думаю, что в начале своей деятельности Мао Цзэ-дун сознательно вырабатывал в себе эти качества, - замечает П. П. Владимиров,- они не были его собственным выражением. Однако годы работы над собой сделали их частью его характера. Того характера, который должен представлять в глазах народа подлинно государственного мужа Великой Поднебесной" (Там же, стр. 464.).

Хорошо схвачено: "государственный муж Великой Поднебесной". Да, Мао уже давно заботливо взращивал в себе и насаждал среди окружающих образ государственного деятеля, национального лидера, мудрого правителя. Такое раннее и преждевременное пробуждение чувств политического лидерства, по-видимому, и есть род призвания. Мы говорим - раннее, преждевременное, поскольку до действительного положения правителя всего Китая яньаньскому лидеру было еще очень далеко. И, тем не менее, Мао, судя по всему, уже тогда чувствовал себя чем-то большим, чем одним из руководителей одной из партийных групп в одной из провинций гигантской страны.

Да, все-таки это род призвания - что бы ни говорили его враги в КПК. Оно характерно и для других, печально известных и просто неизвестных политических деятелей XX века. Мао рано почувствовал некую предназначенность. Он стал играть отведенную ему историей роль националистического вождя задолго до того, как история сколотила подмостки, достойные этой роли.

Что было причиной такого внутреннего прозрения? Сказать трудно. Причинно-следственная зависимость между личностью и ее исторической ролью, если не верить в Провидение, всегда представляется не вполне ясной. То ли уверенность личности в своей исторической предназначенности передается окружающим ее людям, массе, и действительно выдвигает ее на страстно желаемую роль; то ли исторические обстоятельства из множества вариантов человеческого материала выбирают тот, который наиболее адекватно отвечает обстоятельствам и моменту,- кто знает? Вернее всего предположить, что здесь существует некое взаимодействие между историей и личностью. Они ищут и находят друг друга. Но одно представляется несомненным, когда читаешь воспоминания и Владимирова, и Эдгара Сноу, и других политически мыслящих наблюдателей яньаньских событий: Мао уже тогда усердно рисовал свой лучезарный образ национального правителя в расчете не только на ближнюю, но и на дальнюю перспективу.

Он без устали работает ночами - и Цзян Цин без устали всем рассказывает об этом. Он ходит в залатанной одежде и фотографируется в ней; он не снимает даньи; он ест чумизу и другую скудную пищу - и афиширует это; он постоянно говорит о народном благе. Ему, видите ли, чужда забота о своих личных удобствах. Собственно, ему не нужно уж очень притворяться. Его личные вкусы действительно недалеко ушли от вкусов крестьянской среды, из которой он вышел. Надо думать, он искренне любит красный перец, игру в мацзян (Национальная китайская игра.)

и в подкидного дурака. Но вот что важно: он не делает секрета из своих простонародных привычек. Напротив, он выставляет их напоказ. Солдаты, кадровые работники наслышаны о скромности, о доступности своего Председателя...

Эдгар Сноу в период своего посещения Яньани немало услышал о таких качествах народного вождя, как забота о простых людях, его готовность разделить с ними кров, одежду. Э. Сноу - любитель сенсаций - со всеми свойствами своего восторженного темперамента клюнул на это. И вот легенда о народном крестьянском вожде вышла за пределы Яньани и пустилась гулять по всему миру, рисуя образ, хорошо отработанный самим его создателем. В ту пору ни Сноу, ни другие еще не ведали о ставшем впоследствии знаменитом изречении Мао о народе как "чистом листе бумаги, на котором можно писать любой иероглиф". И первыми иероглифами на самой первой странице чистого, как белый лист, народного сознания стали иероглифы "Великого Народного Вождя Великой Народной Революции".

Но Мао не только народен, значителен, скромен и доступен - как лидер он непогрешим, он безошибочен. Все предшественники Мао в руководстве КПК постоянно ошибались, скатывались то "вправо" то "влево" - и Чэнь Ду-сю, и Цюй Цю-бо, и Ли Ли-сань, и Бо Гу, и Ван Мин. Только Мао не ошибался никогда.

Такая трактовка вождя целиком и полностью была заложена в Яньани. Мао тщательно лепил свой образ непогрешимого Правителя, возвышающегося над всеми не только в силу прерогатив власти, но и в силу своей великой мудрости. Посмотрите, как он ведет себя в среде соратников: он всегда претендует на особую роль, на некое интеллектуальное превосходство. Он вещает, а они внимают, радостно поддакивая, как Кан Шэн, или с достоинством соглашаясь, как Чжоу Энь-лай. Потом такой стиль входит в привычку, и вот уже сами участники игры все больше проникаются сознанием неизмеримого превосходства своего лидера. И тогда простые факты, которые не укладываются в образ "мудрого Правителя", просто не замечаются, игнорируются.

Встреча Мао Цзэ-дуна и Чжу Дэ с представителями американской миссии в Яньани

А ведь такие факты были, и было их немало. О "скромности" Мао, например. П. П. Владимиров описывает банкет у Кан Шэна, где подавалось... 70 блюд, а уж Кан Шэн знал подлинные привычки и вкусы Мао и едва ли для себя держал повара последнего китайского императора Пу И!

Впрочем, дело не в этом. Но вот как быть с непогрешимостью?

Сколько усилий надо было затратить самому Мао и его сторонникам, чтобы изобразить в лучшем виде доморощенные суждения о классах китайского общества, чтобы обелить его идейные шатания к гоминьдану, чтобы оправдать его авантюры в период восстаний "осеннего урожая", его военные ошибки в борьбе против гоминьдановских войск, чтобы скрыть факты его послушного следования в фарватере правой политики Чэнь Дусю, а затем левой линии Ли Ли-саня, чтобы исказить подлинную картину событий в Цзуньи!

И, тем не менее, этот простой и грешный мыслитель был достаточно сообразителен, чтобы уже в яньаньскую пору заботливо взращивать семена своего культа, который достиг таких беспрецедентных форм и масштабов в период "культурной революции". ("Культурная" - в смысле создания культа, быть может?) В этом отношении Мао Цзэ-дуну надо воздать должное. Будучи еще яньаньским затворником, он уже обнаружил великое мастерство подлинного создателя культа собственной личности!

Его прекрасные актерские качества этому в немалой степени содействовали. Общеизвестно, что политическая деятельность - это нередко род игры, зрители которой - миллионы. Китайцу в большой мере свойственна способность к актерству. Не случайно маски китайских актеров наиболее театрализованы в сравнении с аналогичными масками актеров любых других народов. Забота о "сохранении лица" предполагает умение быстро приноравливаться к обстоятельствам, скрывая свои чувства.

Мао мастерски владел и владеет этим искусством. Он такой, каким его должны видеть. Наблюдения Владимирова за великолепными метаморфозами Мао - игрой в простоту и доступность в общении с народом, в деловитость и оперативность на разного рода совещаниях, в демократичность с представителями других партий и, наконец, в монументальную неподвижность, глубокую задумчивость, свойственную Мыслителю, удаленному от всего земного,- поистине, представляют собой психологические находки нашего вдумчивого публициста.

Как точно они подтвердились впоследствии! Вот он принимает иностранных послов у себя в спальне, в постели - немощный, больной старик, которого покидают последние силы. Это не он руководит политикой страны, не от него исходят идеи антисоветизма - что вы! Он отошел от мирских дел и думает лишь о встрече с богом... А через месяц фотографии в журналах (или фотомонтаж - какая разница?) сообщают о его заплыве по Янцзы, который должен оповестить весь китайский народ и весь мир о здоровье, силе и мужестве Правителя. Вот Мао на площади Тяньаньмэнь в Пекине перед несколькими миллионами восторженно ревущих хунвэйбинов. Он монументально неподвижен. Он молчит, едва поднимая руку, едва поворачивая голову в ответ на восторженные крики миллионов молодых глоток.

Встреча Мао Цзэ-дуна с Чан Кай-ши в середине 40-х годов

"Какой великий актер пропадает",- сказал когда-то о себе Нерон, глядя на подожженный им Рим. Мао не говорил пока ничего подобного. Но можно предположить, что он думает о себе в таком роде нередко...

Интереснее всего читать о поведении Мао как раз в те моменты, когда он приподнимает привычную маску и искренние чувства неожиданно прорываются наружу. Чтение китайских стихов, приступы депрессии, меланхолии, размышления о смерти и смысле жизни - все эти черты могли бы украсить Мао как человека, если бы он каленым железом не выжигал их в себе, если бы он не был так невыносимо сосредоточен на функции власти и властвования.

Нам кажется, что именно яньаньский период отмечен формированием маоистского представления о соотношении: вождь - группа - партия.

"Мир - это противоречие, а жизнь человека - это борьба",- усвоив эту сентенцию еще в детстве из даосистских канонов, преподанных ему матерью, он странным образом совместил ее в своем сознании с более чем своеобразным толкованием марксистского взгляда на борьбу как закон общественной жизни. Но в отличие от Маркса, у которого речь идет о классовой борьбе во имя интересов наиболее передового класса, у Мао это скорее индивидуальная борьба за выживание, за личные интересы, за свое господство. Это понимание ближе к анархическим взглядам, которые всегда лежали в основе побуждений индивидуалистов радикального толка (наши народники с их тактикой индивидуального террора также черпали из этого источника).

На первом месте для Мао - личные победы в жизненной борьбе. Даже организуемая им группа сторонников из числа других руководящих деятелей - средство, а не цель, хотя он хорошо понимает, что политическое преуспеяние возможно только при помощи группы. Но если бы ему сказали, что интересы группы (или всей партии) требуют, чтобы он оставался на вторых ролях в партии или сосредоточился исключительно на военной работе или на работе в советских органах,- не тут-то было! На первом месте - личная власть, на втором - интересы малой группировки и лишь на третьем - всей партии. Что касается интересов рабочего класса в целом, то это всегда оставалось некоей абстракцией, своего рода данью общепринятому в партии ритуалу - не больше. Так зарождалась в его сознании психология вождизма, которая сродни анархизму и одновременно - на новой основе - воспроизводит имперские представления о власти.

Присмотримся теперь к Мао Цзэ-дуну как руководителю группы, к его поведению среди других деятелей КПК. Именно это приоткрывает завесу над механизмом, с помощью которого насаждался маоистский режим в партии.