Одиночество

Мао Цзэ-дуну пошел девятый десяток. В материалах кинохроники, отснятых во время массовых митингов в Пекине в период "культурной революции", а также в период IX и X съездов КПК, мы видим старого, очень старого и больного человека. Он едва передвигает ноги, и его, как правило, ведут служители, поддерживая с двух сторон. Когда ему нужно посмотреть в сторону, он медленно разворачивается всем телом, как видавший виды, потрепанный в морских бурях дредноут. Рука, которую он протягивает для пожатия, холодна и безжизненна. Теперь уже пекинским фотографам неловко даже монтировать заплыв Председателя через Янцзы - никто не поверит.

Правда, на официальных фотографиях, помещенных в книжках о IX и X съездах КПК, мы видим молодого, розовощекого, преуспевающего Мао Цзэ-дуна со знаменитой бородавкой на лице, символизирующей, по китайским поверьям, счастливую мету судьбы. Но эти фотографии еще больше подчеркивают печальную действительность - настолько велико их несоответствие подлинному облику Председателя, который нет-нет да и покажется на совещании, на партийном съезде, на встрече с иностранными гостями.?

Глядя на это немощное величие, китаец, быть может, вспоминает слова другого крестьянского сына, великого насмешника Ян Чжу (IV-V вв. до н. э.): "Сто лет - это высший предел продолжительности человеческой жизни. Из тысячи людей даже одному не удается достичь столетнего возраста. Предположим, однако, что найдется один (такой человек). Но детство, проведенное в объятиях матери, вместе со старческими годами отнимет почти половину этого (срока). Ночное забвение во сне, впустую потраченные в дневном бодрствовании часы отнимут еще половину (оставшихся лет). Болезни и страдания, скорбь и горе, потери и утраты, беспокойство и страх отнимут еще половину этого. В (оставшиеся) немногим больше чем десять лет тоже (невозможно найти) даже ни одного момента, когда человек добр и весел, доволен и беззаботен - вот и все!

В таком случае, для чего существует человеческая жизнь, какие в ней радости?.. Люди суетливы, соперничают ради пустой мимолетной славы и рассчитывают на ненужные почести после смерти... То, что делает все вещи разными,- это жизнь. То, что делает их одинаковыми,- это смерть. При жизни существуют различия между умными и глупыми, между знатными и низкими. В смерти существует тождество - это тождество смрада и разложения, исчезновения, уничтожения" ("Древняя китайская философия", т. I, стр. 214-215.).

Но в Китае редко кто прислушивался к насмешливым словам Ян Чжу, особенно из числа тех, кому удалось обрести сладкое бремя верховной власти в этой гигантской стране с ее неисчислимым населением. Мао Цзэ-дун не составил исключения из этого правила. Немощный телом, он все еще обуреваем жаждой активности, стремлением постоянно быть в центре внимания китайского народа да и народов других стран и континентов. Он не устает тормошить и взрыхлять жизнь китайского общества, не прекращает плести свои тонкие сети. В них один за другим увязают его бывшие соратники и друзья: вчера это был Лю Шао-ци, сегодня Линь Бяо и Чэнь Бо-да, кто будет завтра?

Быть может, прав был Эдгар Сноу, который еще в 30-х годах называл его "человеком магической силы"? Впрочем, Сноу имел случай пересмотреть восторженные оценки периода своей молодости. Он встречался с Мао Цзэ-дуном в 1960 и 1971 годах. Главное впечатление, которое он вынес, касалось бесчисленных атрибутов обожествления Мао, наделенного такими прерогативами власти, которыми едва ли кто-либо обладал в Китае да и за его пределами.

Поучительно сопоставить размышления молодого Сноу о 40-летнем Мао Цзэ-дуне, которого Сноу называл "спасителем Китая", с наблюдениями весьма зрелого Сноу над 78-летним Мао Цзэ-дуном. Вот что писал Сноу в эту пору:

"Культ, созданный вокруг личности Мао, не является чем-то новым. Чан (Кай-ши.- Ф. Б.) положил начало самообожествлению. До него был культ Сунь Ят-сена. А до Сунь Ят-сена были императоры и обожествление императоров. Нации, которыми в течение веков правили авторитарным путем, могут сбросить с себя одну шкуру и покрыться другой. Но они не могут изменить хромосом, генов и тел в течение одного или двух поколений. Сегодняшний образ Мао в представлении масс вряд ли напоминает тирана. Всесильным он является не потому, что он просто партийный босс. Многие миллионы китайцев совершенно искренне смотрят на него как на учителя, государственного деятеля, стратега, философа, поэта, лауреата, национального героя, главу семьи, величайшего освободителя истории. Для них он Конфуций, больше чем Лao-цзы и Руссо, больше Маркса и Будды... Этот феномен для человека западного мира является тошнотворным. Ни одно общественное здание, ни одну коммуну, фабрику или женское общежитие нельзя представить себе без торжественной статуи или гипсового бюста человека с бородавкой на подбородке. Они являются такой же частью мебели в любой приемной, как неизбежная зеленая скатерть на столе и чашка с горячим чаем" (Е. Snow, The othes side of the river, pp. 122, 150, 151.). И еще: "Ценность отца нации "в демократической диктатуре" ясно признается китайской партией. С распадом больших семей в результате индустриализации как в городе, так и в деревне, а также в результате замены семейного авторитета партийным мантия национального патриарха неизбежно опустится на плечи любого лидера страны, обожествление которого ничем не отличается от обожествления предков и императора. В настоящее время Мао стал институтом такого престижа и власти, что никто в партии не может ликвидировать его, не принеся в жертву коллективные интересы первостепенной важности. По-видимому, никто не знает это лучше, чем сам Мао" (Ibid.).

Здесь уже, как видим, дело не в "магической личности", не в "спасителе" Китая, как об этом писал Сноу в 30-х годах, дело в неизбежной преемственности исторических традиций имперской власти. Мао набросил на себя мантию, которую носили до него императоры и вероучители китайской нации, хотя культ личности выглядит "тошнотворно" в глазах западного человека. К чести Сноу надо сказать, что во время встреч с Мао Цзэ- дуном в 1971 году он нашел в себе мужество откровенно сказать ему свое мнение о чудовищных и карикатурных формах, которые принял культ его личности.

Что касается снисходительного отношения многих интеллектуалов Запада к обожествлению Мао Цзэ-дуна, которое они оправдывают имперскими традициями власти в Китае, то эта снисходительность есть род расового снобизма представителя западной цивилизации, который полагает невозможным подходить к народам Востока с общечеловеческими мерками. Разве из истории Китая вытекает только одна возможность - продолжение традиций имперской власти? Почему же соседняя с Китаем Япония сумела отвергнуть аналогичную традицию?

Нет, Сноу неправ: источник "магической силы" кроется отнюдь не в самой личности Мао Цзэ-дуна.

Природа такого поклонения известна с древнейших времен. Люди поклоняются всесилью тех, под чью власть они попадают, кто может их убить, отнять у них близких, разрушить их дом, присвоить их добро. Такие существа внушают им страх и почтение. Из этого чувства беспомощности и незащищенности перед высшими силами родилась религия, поклонение животным и богам. Надо умилостивить бога своей покорностью, своей лестью, распластанностью перед его величием. Поклонение человеку, достигшему абсолютной власти, - это тоже род религии, которая может пережить эту власть, но может и исчезнуть вместе с его кончиной. Вспомним судьбу культа Чан Кай-ши, который мало в чем уступал нынешнему культу Мао. Портреты Чан Кай-ши висели едва ли не в каждом китайском доме, и многие китайцы начинали свой день с поклонения этим портретам. Между тем, культ Чана рухнул в течение нескольких месяцев в период китайской революции 1949 года. Вот пример сурового предупреждения истории в адрес того, кто надеется сохранить себя в веках в качестве символа национального величия Китая!

"Один наш друг говорит, что мы "любим величие и радуемся подвигам, стремимся к заслугам и гонимся за близкой выгодой, недооцениваем прошлое и слепо верим в будущее". В этих словах есть доля истины. Говоря, что мы "любим величие и радуемся подвигам", надо различать, какое "величие мы любим" и каким "подвигам радуемся". "Кто любит величие и радуется подвигам" - реакционеры или революционеры?

Утверждая, что мы "стремимся к заслугам и гонимся за близкой выгодой", надо различать, к каким заслугам мы стремимся. К личным заслугам и выгодам или к диктуемым реальностью, направленным на достижение общих передовых показателей. Что же касается того, что мы "недооцениваем прошлое", то, если не будешь недооценивать прошлое, далеко не уйдешь... Прошлое нельзя переоценивать, но нельзя его и полностью отрицать" (из выступлений Мао на заседаниях Верховного государственного совещания 28 и 30 января 1958 г.).

Как горячо говорит Мао! По-видимому, оппоненты схватили его за живое. Только вот "доля истины" или вся истина?

"Героика" Мао требует, чтобы он сам себя и другие видели его в ореоле "победителя неба и земли". Европейцы, побывавшие в китайских театрах, с отвращением говорят об образе Мао на сцене, где он превращен буквально в божество, и приводят слова старого уйгура, который, пожав руку Мао Цзэ-дуну, сказал, что в прошлом люди говорили "храни тебя бог!", а теперь... "храни тебя Председатель Мао!".

Эта же "героика" побудила Мао продемонстрировать неувядающую физическую мощь: 16 июля 1966 г. в возрасте 71 года он проплыл 9 миль по реке Янцзы за рекордный срок - 65 минут. Китайские журналисты сообщили, что Мао даже задержался на дистанции на некоторое время, чтобы показать какой-то молодой женщине свой прием плавания...

Обозреватели на Западе полагают, правда, что китайцы засняли на пленку дублера Мао. Считают, что в документальном фильме, отражающем заплыв Мао, фальсифицированы и длина дистанции, и время.

Но это - самая невинная страница "героики" Мао. Совсем иначе выглядит эта "героика", когда она пронизывает государственную политику, когда она умножена на национализм, составляющий самую характерную черту духовного облика Мао, верность которому он сохранил на протяжении всей своей жизни,- национализм, сливающийся в его сознании с представлениями о возрождении былого национального величия Китая.

Заметьте, что в самом прошлом Китая Мао все меньше ориентируется на культурные ценности, его увлекает военная героика, его идеалом становится деятельность императоров - объединителей страны. Мао не стесняясь поклоняется даже такой одиозной в глазах китайцев личности, как Цинь Шихуан, и упрекает его лишь в одном - в недостаточной жестокости в отношении своих политических противников.

В 40-х годах он преобразует партию в духе "китаизированного марксизма". В 50-х годах он проводит политик "большого скачка" и "народных коммун", которая исходила из того же духовного источника - из стремления любой ценой возродить могущество Китая и обеспечить ему первостепенную роль в современном мире. Наконец, в 60-70-х годах в результате "культурной революции" он насаждает националистический вождизм в стране. В шкале ценностных ориентаций Мао Цзэ-дуна идея национального величия и национального превосходства в конечном счете заняла первое место, отодвинув либо вытеснив совершенно такие ценности социальной революции, как благосостояние и свобода трудящихся, дружба народов, солидарность пролетариата и всех людей труда во всем мире и т. д.

И что бы ни говорил Мао, национальное величие Китая для него - синоним личного величия: он мечтает создать самую мощную державу в мире прежде всего для того, чтобы возвеличить таким путем себя, свою историческую роль, свою идеологию.

То, что это типичное проявление национализма, не вызывает сомнений ни у одного сколько-нибудь серьезного исследователя или публициста, пишущего о Мао Цзэ-дуне. Но это не просто национализм. Это национализм особого рода. В лице Мао мы имеем дело с идеологом национализма прежде угнетенной нации, к тому же нации великой, которая на протяжении тысячелетий сама выступала в роли угнетателя окружающих ее "варварских" народов. Национализм подобного рода удесятерен воспоминаниями о былом многовековом господстве и оскорбленным чувством слабости и униженности в период колониальной зависимости.

Мы - самая великая страна по числу населения, по богатству духовных традиций прошлого и одна из самых слабых стран в экономике, технике - эта сентенция буквально не сходит с уст Мао Цзэ-дуна. И когда не удается за несколько лет догнать промышленно развитые державы ("большой скачок"), он выбирает единственную для него альтернативу - милитаризм. Лозунг "сталь и бомбы" преобразуется в "сталь для бомб". И тогда символом национального величия становится исключительно армия и военная сила.

На это накладывается к тому же такая черта характера Мао Цзэ-дуна (мы наблюдали ее на протяжении всей его деятельности), как жестокость, жестокость не в обыденном смысле этого слова, не та жестокость, которая проявляется в готовности той или иной личности причинить зло другому человеку, совершить убийство. Это, мы бы сказали, специфическая имперская жестокость, жестокость фюреризма, который готов жертвовать жизнью миллионов людей ради своих собственных ложных идей, не имеющих ценности для самих народов.

В ноябре 1956 года на заседании ЦК КПК Мао говорил:

"Цинь Шихуан сжег живьем всего 460 ученых, а мы выслали 46 000 человек. Мы подавляем контрреволюционеров, и разве мы не убили также некоторых контрреволюционных ученых? Я обсуждал этот вопрос с поборниками демократии. Они называют нас современными Цинь Шихуанами. Но это неправильно. Мы во сто крат лучше, чем Цинь Шихуан. Они проклинают нас всех как Цинь Шихуанов и диктаторов. Мы признаем это. Печально то, что они не высказались до конца и что мы им всегда нужны, чтобы дополнить их слова".

Печально потому, что тогда легче было бы с ними расправиться... По-видимому, Мао оправдывает жестокость своих действий величием целей, за которые он борется. Но ведь эти цели существуют только в его сознании, тогда как средства затрагивают судьбы миллионов людей.

Мао сказал как-то Ван Мину, что величие той или иной исторической личности измеряется количеством пролитой крови. Мы склонны верить тому, что это не случайная игра ума, а выражение глубокого убеждения Мао. Только в этом случае становится понятным его преклонение перед такими деятелями, как Наполеон, Бисмарк, Лю Бан, и Цинь Шихуан. Хотя, разумеется, историческая роль да и человеческие характеры этих деятелей совершенно различны, но для Мао все они - высокие образцы полководцев и властителей, не стеснявших себя рамками морали и способных на любую жестокость ради достижения поставленных целей.

В одной из зарубежных работ приводится таблица жертв маоистского режима (См. G. Mоrabini, Mao et ses Puritieres. Omfc-res chinoise dans le monde. P., 1972.).

Из этой таблицы видно, что в период справедливой борьбы китайского народа за свое национальное и социальное освобождение погибло более 1,5 млн. человек. Это цена, которую заплатил китайский народ за свое священное право на независимость, национальное единство, свободу и социализм. Но неизмеримо большие жертвы понес китайский народ в результате осуществления "идей Мао Цзэ-дуна" - 1 млн. или 2 млн. в период "большого скачка" и "народных коммун"; 500 тыс. (или 1 млн.) в период кампании против национальных меньшинств; 250 тыс. (или 500 тыс.) в период "культурной революции"; 15 млн. (или 25 млн.) погибли "в школах перевоспитания" (в пограничных инцидентах погибло не более нескольких тысяч человек). Иными словами, "героика" Мао Цзэ-дуна обошлась китайскому народу примерно в 17 млн. (или, по другим оценкам, в 29 млн.) человек. Это в несколько раз превышает неизбежные жертвы китайской революции. И, конечно же, эти масштабы человеческих жертв не имеют прецедентов в истории Китая, насыщенной жестокими междоусобными войнами.

Рассчитывает ли на самом деле Мао на закате своей жизни прибавить к этим жертвам еще "два-три миллиарда" человеческих жизней ради построения того, что ему мнится как "новая коммунистическая цивилизация"? Кто может знать это? Но полностью исключить такое предположение невозможно. Поэтому все человечество бдительно следит за направленностью политики Мао Цзэ-дуна и его группы, за ходом и катаклизмами внутренней борьбы среди руководства КПК, в целом за всем современным развитием Китая.

Совсем недавно агентство Киодо с тревогой сообщило о заявлении, которое сделал японским корреспондентам заместитель премьера Госсовета КНР Дэн Сяо-пин. Он сказал, что Китай приветствовал бы беспорядки в глобальном масштабе, которые привели бы к освобождению угнетенных народов. Дэн заявил, что третья мировая война неизбежна и если она произойдет, то погибнет больше людей, чем во время последней мировой войны. Он добавил, однако, что благодаря этой войне будет легче разрешить различные проблемы, касающиеся угнетения отдельных людей и народов.

Мао Цзэ-дун в 70-х годах

Это заявление сделано не в 1960, а в 1975 году, сделано от имени Китая, который лихорадочно накапливает термоядерное и ракетное оружие.

Что касается политики Советского Союза в отношении КНР, то она четко выражена в следующих словах Отчетного доклада ЦК КПСС на XXIV съезде, с которым выступил тов. Л. И. Брежнев:

"Мы не поступимся национальными интересами Советского государства. КПСС и впредь будет неустанно бороться за сплоченность социалистических стран и мирового коммунистического движения на марксистско-ленинской основе. Вместе с тем, наша партия и Советское правительство глубоко убеждены, что улучшение отношений между Советским Союзом и Китайской Народной Республикой отвечало бы коренным долговременным интересам обеих наших стран, интересам социализма, свободы народов и укрепления мира. Поэтому мы готовы всемерно содействовать не только нормализации отношений, но и восстановлению добрососедства и дружбы между Советским Союзом и Китайской Народной Республикой и выражаем уверенность, что в конечном счете это будет достигнуто" ("Материалы XXIV съезда КПСС", M., 1971, стр. 11-12.).

...Мао Цзэ-дуну 83 года. Его интеллектуальные силы, несомненно, приходят во все более глубокое противоречие с масштабом, трудностью и величием задач, которые встают перед руководимой им страной.

Тем больше оснований скрывать это, чтобы отвести всякое подозрение в своей некомпетентности, в неадекватности своего уровня растущим требованиям времени. Тем больше оснований давить и преследовать любое проявление интеллектуального превосходства своих бывших соратников, писателей, ученых, политических мыслителей. Неограниченные возможности идеологического господства неизбежно все более ограничивают интеллектуальные возможности того, кто претендует на роль духовного руководителя нации. И тогда тягостное ощущение неполноценности, несоответствия, непоспевания находит выход в раздражении, озлоблении, ненависти.

Думается, что основное чувство, которое испытывает этот очень старый человек, еще при жизни превратившийся в миф "о самом мудром, самом великом, самом красном солнце",- это тягостное ощущение несоответствия своей непомерно разросшейся тени. Это чувство невыносимого одиночества на нечеловеческом возвышении, где больше нет места ничему живому, чувство жгучего разочарования по поводу несбывшихся надежд.

Не сбылась мечта об экономическом скачке, который обеспечил бы Китаю положение самой развитой державы. Зажатая в тисках маоистского политического режима, страна все более отстает в своем развитии от про- мышленно развитых стран мира, социалистических и капиталистических. Неверная социально-экономическая ориентация на многие десятилетия законсервировала Китай как державу с неразвитой экономической и социальной структурой.

Китай и сейчас остается одной из самых бедных стран в мире. Валовой национальный продукт на душу населения равен 100 долл., в то время как в соседней Японии он составляет более 1200 долл. По самым оптимистичным подсчетам, к 2000 году доля валового национального продукта на душу населения останется одной из самых низких в мире - примерно 300 долл. при численности населения от 1,1 млрд. до 1,3 млрд. человек. В Японии к тому времени эта доля возрастет до 5000 долл. (См. I. Deleyne, L'economie chinoise, P., 1971, p. 127.).

Бюсты Мао Цзэ-дуна

Разумеется, экономика Китая не стоит на месте. Но даже при ежегодном приросте на 10% в год (по самым благожелательным прогнозам) Китаю при сохранении нынешней социально-политической ориентации угрожает все большее увеличение разрыва с высокоразвитыми промышленными державами, и в обозримой перспективе Китай не сможет преодолеть его (Ibid.).

Мао как-то сказал: "Только когда мы перегоним Америку, я предстану перед Марксом". Странные слова! В них перемешаны и неизжитые надежды на "экономическое чудо" Китая, и претензии на собственное величие, и затаенное ощущение неизбежного поражения...

Не сбылась мечта о скачке в коммунизм, который обеспечил бы Китаю положение ведущей державы в социальном развитии мира. Естественные требования экономического роста размывают искусственно навязываемые псевдокоммунистические формы. Важнейшее завоевание народной революции - социалистический путь возрождения страны - поставлено под угрозу ориентацией на изоляцию Китая от других стран социализма, на разрыв союзов, укрепляющих его независимость в нынешнем дифференцированном мире, на создание закрытого общества, оторванного от современной цивилизации.

Не сбылась мечта о духовном превосходстве Китая как источнике революционных идей, преображающих мир. Маоистский идеологический режим привел в упадок культурную жизнь в самом Китае, а маоизм отвергнут мировым коммунистическим движением, не принят как руководящая доктрина ни одним сколько-нибудь крупным отрядом национально-освободительного движения, ни одной развивающейся страной мира. Идеология национально-государственного мессианства вызывает активный протест у всего прогрессивного человечества. Усилиями Мао и маоистов Китай превращается в опаснейший центр национализма, экстремизма и социальной реакции.

Нетрудно предсказать крушение и последней мечты Мао Цзэ-дуна о военном превосходстве. В 1964 году Китай испытал свою первую атомную бомбу, в 1967 - свою первую водородную бомбу, в 1970 году вывел на орбиту спутник весом в 170 кг. На протяжении всего этого периода Китай лихорадочно создает свое термоядерное и ракетное оружие, но и эта лихорадочная гонка, эта последняя ставка Мао Цзэ-дуна на величие не может сократить огромный разрыв между военной мощью Китая и военно-промышленным потенциалом высокоразвитых в экономическом отношении держав.

Тогда что же остается? Остается прославление и обожествление личности Мао Цзэ-дуна, остаются бесчисленные бюсты и портреты по всей стране, остается песня, с которой каждый день начинает свои передачи пекинское радио: "В бурном море не обойтись без кормчего".

Так ли уж это много? Только сам Мао Цзэ-дун мог бы ответить на этот вопрос. Но нам кажется, что, глядя на свое гипсовое изображение, он с тоской думает о едва различимом будущем, когда этот безжизненный символ власти и величия найдет себе место лишь в музее рядом с другими архаичными предметами древности этой самой древней цивилизации Земли.