Моя кормилица

В дневнике, который вел для меня Лян Дин-фэнь, есть несколько строк, датированных 16-м числом первого месяца пятого года правления Сюаньтуна (21 февраля 1913 года):

"Его величество часто бьет евнухов. Недавно за мелкие проступки было избито семнадцать человек. Чэнь Бао-шэнь и другие уговаривали его, однако он не послушал".

Эта фраза говорит лишь о том, что в семь лет избиение евнухов стало для меня обычным делом. У меня сформировался властный характер, и исправить его было уже трудно.

Когда я бывал не в духе или чем-либо недоволен, евнухам всегда крепко доставалось. Если же у меня появлялось хорошее настроение и возникало желание позабавиться, евнухам также было несдобровать. В детстве у меня было немало странных причуд. Я любил играть с верблюдами, кормить муравьев, разводить дождевых червей, наблюдать за тем, как собака лает на корову, но еще большей забавой было сыграть с кем-нибудь злую шутку. Немало евнухов пострадало от такой забавы еще задолго до того, как я научился избивать людей. Однажды, лот восьми-девяти, мне в голову вдруг пришла бредовая идея проверить, действительно ли евнухи во всем повинуются "светлому сыну неба". Я выбрал одного из них и, указав на комок грязи на земле, сказал: "Ну-ка, съешь это!" И он в самом деле лег на землю и съел грязь.

Как-то я забавлялся пожарной помпой. В самый разгар игры мимо проходил старый евнух. Я решил созорничать и направил струю воды прямо на него. Евнух присел на корточки, не смея двинуться с места. От ледяной воды он потерял сознание и лишь с большим трудом его удалось вернуть к жизни. Жестокость и издевательство над людьми воспитывались во мне в условиях постоянного восхваления ж повиновения. Мои наставники увещевали меня, говорили мне о "гуманности и снисходительности", однако признавали мою власть. Именно они и привили мне это чувство власти. Сколько бы они ни рассказывали мне историй о древних героях и мудрых рыцарях, я все же был императором и "отличался от простолюдинов". Поэтому их советы и наставления не имели особого эффекта.

Единственным человеком во дворце, кто мог удержать меня от этих жестоких забав, была моя кормилица Ван Чжэ. Это была та самая няня, которую я звал к себе, впервые оказавшись перед императрицей Цы Си. Она была неграмотна, не умела говорить о "гуманности и снисходительности", не знала историй о древних героях и мудрецах. Но когда она увещевала меня, было стыдно ослушаться ее слов.

Однажды один евнух показал мне целое кукольное представление. Оно мне очень понравилось, и я решил наградить евнуха куском бисквита. Но вдруг мне снова захотелось созорничать. Я разорвал мешочек с дробью, которым обычно пользовался как гантелями, вынул несколько дробинок и запихал в бисквит. Моя кормилица, увидев мои проделки, спросила:

- Император, как же можно есть бисквит, если туда положена дробь?

- Я хочу посмотреть, какой у него будет вид, когда он начнет есть,-- ответил я.

- Он же сломает себе зубы. А если он сломает себе зубы, он ничего не сможет есть. Человек ведь не может не есть!

Мне показались справедливыми ее слова, но не хотелось упустить случай посмеяться.

- Я хочу посмотреть, как он сломает себе зубы, только один раз!

- Тогда замени их горохом. Это тоже очень смешно,- сказала кормилица.

Только благодаря ей евнух, показывавший кукол, избежал беды.

В другой раз я играл с духовым ружьем, стреляя свинцовыми пульками по окнам евнухов. Не знаю, кто позвал на помощь "спасательную армию": пришла кормилица.

- Император, ведь в комнате люди! Вы раните кого-нибудь, если будете стрелять в комнату.

Лишь тогда до меня дошло, что в комйате люди и они могут пострадать.

Только кормилица говорила мне, что я такой же человек, как и все: не только у меня есть зубы - у других тоже есть зубы, не только мои зубы не могут грызть дробь - другие тоже этого не могут, не только я хочу есть - другие также будут голодны, если не поедят, другие люди также чувствуют и им тоже будет больно, если пульки пробьют их кожу. Не то чтобы я не мог понять эти прописные истины, просто в той среде, в которой я рос, мне все это не приходило в голову, так как я вообще никогда о других не думал и тем более не рассматривал себя в какой-либо связи с ними. Люди в моем представлении были всего лишь "рабами" и "простолюдинами". В течение моего пребывания во дворце лишь при жизни; кормилицы и под влиянием ее бесхитростных речей я' иногда задумывался, что и другие - такие же люди, как я.

Я вырос под крылышком у кормилицы. Она кормила меня молоком вплоть до девятилетнего возраста. За все эти годы я не отходил от нее, как ребенок от матери. Когда мне исполнилось девять, императорские наложницы втайне от меня выгнали ее. Я ни за что не хотел этих четырех "матерей", которые были во дворце, и все время звал свою няню. Но как я ни плакал, наложницы так мне ее и не вернули. И, глядя на все это сейчас, я вижу, что после ухода кормилицы возле меня не стало ни одного "человечного человека". Если до девяти лет я еще мог понять что-то в "человечности" благодаря кормилице, то теперь эта "человечность" постепенно исчезла.

После моей женитьбы я нашел ее и иногда приглашал пожить некоторое время во дворце. В последний период Маньчжоу-Го она приехала в Чанчунь и жила у меня до тех пор, пока я не покинул Северо-Восток. Она никогда не использовала свое особое положение и не просила ничего. Характер у нее был мягкий, она никогда ни с кем не ссорилась. На открытом лице всегда была улыбка. Говорила она мало и очень тихо. Если с ней не заговаривали первыми, она только тихо улыбалась. В детстве мне казалась странной такая улыбка. Ее глаза как будто всматривались во что-то далеко-далеко. Я часто подозревал, не увидела ли она что-нибудь интересное на небе за окном, на надписях и картинах, на стенах. Она никогда не рассказывала о своем происхождении и семье. Лишь после своей амнистии я навестил ее приемного сына и узнал, сколько горя и унижений натерпелась от цинской династии она, вскормившая грудью меня - "великого цинского императора".

Она родилась в семье бедного крестьянина Цзяо в уезде Жэньцю округа Хэцзянь провинции Чжили в 1887 году. В семье их было четверо: отец, мать, брат, старше ее на шесть лет, и она. Пятидесятилетний отец арендовал крохотный участок земли, расположенный в низине, который высыхал, когда не было дождей, и затоплялся, когда они шли. Если прибавить к этому арендную плату и налоги, то становится ясным, что даже в урожайные годы еды не хватало. Когда ей исполнилось три года, в северной части провинции произошло наводнение. Семье пришлось оставить деревню и начать скитания. В пути отец несколько раз думал о том, чтобы бросить ее, но каждый раз клал обратно в дырявую корзину на коромысле, на другом конце которого висела корзинка с рваной одеждой-все имущество семьи. У них не было ни зернышка риса. Позднее, рассказывая своему приемному сыну об этих страшных минутах жизни, она ни одним словом не попрекнула отца, а лишь несколько раз повторила, что отец настолько исхудал от голода, что не мог уже нести коромысло. В пути они не могли выпросить какую-либо еду: ведь встречались им такие же обездоленные, как они сами. С большими трудностями семья наконец добралась до Пекина. Они рассчитывали найти пристанище у родственника, который служил в Пекине евнухом. Однако тот отказался их видеть, и им пришлось, как и десяткам тысяч других, бродить по пекинским улицам и нищенствовать, спать на улицах под открытым небом, стонать от холода и голода. А в это время кипела работа по строительству летнего дворца для императрицы Цы Си. В этот год умер мой дед, и Цы Си приказала сановникам организовать похороны. Отец мой унаследовал титул князя. В княжеской резиденции на организацию похорон тратили деньги, словно воду лили; отец мой наслаждался новым титулом, а беженцы, превращавшие для них свой пот и кровь в серебро, были на краю гибели и продавали своих детей. Семья Цзяо хотела продать дочь, но не могла найти покупателя. В это время столичная префектура Шуньтяньфу, боясь народных волнений организовала благотворительную столовую, и они смогли на некоторое время туда приткнуться. Девятилетнего мальчика взял к себе в ученики парикмахер. С большими трудностями пережили зиму. Пришла весна. Благотворительная столовая должна была вскоре закрыться, и все они подались обратно в деревню, где семья Цзяо провела несколько полуголодных лет. (В 1900 году на районы Хэцзянь и Баодин обрушилось новое бедствие - пришла союзная армия восьми государств. Девочке в это время уже было тринадцать лет. Гонимая невзгодами, она вновь оказалась в Пекине и нашла пристанище у старшего брата, который стал парикмахером. У него не было средств содержать сестру, и в шестнадцать лет ее полупродали, полувыдали замуж за некоего Вана - посыльного какой-то канцелярии. Муж ее болел туберкулезом и вел беспутный образ жизни. В течение трех лет она была рабыней, на которой просто срывали свою злость. Вскоре после рождения дочери муж умер. Она с дочерью и родителями мужа снова оказалась на краю гибели. В это время я только что родился и мне искали кормилицу. И она была выбрана благодаря своей приятной наружности, здоровью и обилию молока. Чтобы прокормить свою дочь и родственников, она согласилась на самые унизительные условия: ей запрещалось уходить домой, запрещалось видеться со своим ребенком, разрешалось ежедневно съесть лишь одну чашку несоленого жирного мяса и т. п.

На третий год пребывания кормилицы во дворце дочь ее умерла от истощения. Чтобы не волновать Ван Чжэ и тем самым не повлиять на качество молока, от нее это скрыли.

На девятый год одна из служанок поссорилась с евнухом, и наложницы решили выгнать их обоих, а заодно и мою кормилицу. Эта ласковая и терпеливая женщина лишь спустя девять долгих лет узнала, что ее родной дочери давно уже нет в живых.