Не признаю себя виновным

Коль скоро я не мог отвыкнуть от прежнего образа жизни, в моем сознании вообще не происходило никаких изменений, а о признании своей вины не могло быть и речи.

Я знал, что перед законом я совершил (преступление, именуемое государственной изменой. Однако я рассматривал это как случайную превратность судьбы. "Где крепкая власть, там и закон" и "Победивший - князь, а побежденный- раб",-так я считал в то время. Мне и в голову не приходило, что я должен нести какую-то ответственность. Тем более я не задумывался над тем, что толкнуло меня на совершение црестулления.

Чтобы избежать наказания, я применил все тот же старый, испытанный метод. Поскольку мою судьбу решал Советский Союз, следовало снискать его расположение. И я под предлогом помощи послевоенному экономическому строительству передал Советскому Союзу мои драгоценности и украшения.

Однако я отдал не все драгоценности. Лучшую часть я оставил и велел своему племяннику запрятать под второе дно чемодана. Оно оказалось узким, и вместить туда все было невозможно. Поэтому драгоценности заталкивались куда попало, даже в мыло. И все же места не хватило, многое пришлось выкинуть.

Однажды в вестибюль вошли переводчик и офицер. Держа в руке что-то блестящее, офицер обратился ко всем:

- Чье это? Кто сунул это в испорченный радиатор машины, лежащий во дворе?

Все, кто был в вестибюле, обступили их и увидели в руке офицера дорогие украшения. Кто-то заметил:

- А тут даже есть печать пекинского ювелирного магазина. Странно, кто же это мог положить?

Я тут же узнал их. Эти украшения по моей просьбе выбросили мои племянники. Теперь их перевели в другой лагерь, и я решил не признаваться. Качая головой, я сказал:

- Странно, странно, кто же это положил?

Вопреки моему ожиданию в руках у переводчика была еще одна вещь - старая деревянная гребенка. Он подошел ко мне и сказал:

- Эта гребенка лежала вмосте с украшениями. По-моему, она ваша!

Я растерялся и поспешил отказаться:

- Нет, нет! Гребенка тоже не моя!

Офицер и переводчик не знали, как поступить. Постояв некоторое время, они ушли.

Я не только выбросил некоторое количество украшений, но и сжег в печке немало жемчуга. Перед самым отъездом из Советского Союза я велел моему слуге, "большому" Ли, забросить оставшийся жемчуг в трубу на крыше.

Японцев я ненавидел. Когда Советский Союз вел расследование злодеяний японских бандитов на Северо-Востоке, я с большой готовностью давал показания. Потом меня вызвали в Токио в качестве свидетеля на Международный военный трибунал для Дальнего Востока, где я с большим удовлетворением разоблачал японских военных преступников, всячески (замалчивая свою вину и стараясь выгородить себя, ибо боялся, что меня самого будут судить.

В Токио я поехал в августе 1946 года и выступал на суде 8 дней. Говорят, что это были самые длинные свидетельские показания на всем процессе.

Как к свидетелю мне предъявлялись требования показать истинное лицо японских агрессоров, рассказать, каким образом Япония использовала меня, цинского императора, в качестве марионетки для осуществления своих агрессивных планов в Северо-Восточных провинциях.

Ужасно стыдно вспоминать свои показания. Я боялся, что в будущем и мне придется держать ответ перед своим народом, и сердце мое учащенно билось. Чтобы оставить пути к отступлению, я скрывал свои преступления, умалчивал об исторических фактах, рассказывал лишь о части злодеяний, совершенных японскими захватчиками, не разоблачив до конца преступную политику японского империализма.

Секретная связь японских империалистов с кликой, которую я возглавлял, возникла еще до событий 18 сентября. То, что японцы откармливали и растили всю нашу компанию, вообще не являлось ни для кого секретом. После событий 18 сентября мой открытый переход на сторону врага был результатом длительных контактов с японцами. Чтобы выгородить себя, я скрыл это и говорил лишь о том, какое на меня было оказано давление и как я пострадал от этого.

Когда внутренняя реакция входит в сговор с иностранным империализмом, противоречия между ними неизбежны. Я же все это представил на суде как борьбу добра со злом.

На заседаниях суда я несколько раз выходил из себя. Когда зашла речь о моей встрече с "небесным императором" и введении в Маньчжоу-Го культа богини солнца Аматерасу Омиками, один из японских адвокатов сказал мне, что оскорбления предков японского императора совершенно не совместимы с восточной моралью. Я не сдержался и заорал:

- Но я же не заставлял их поклоняться моим предкам!

Это вызвало хохот в зале, а я долго не мог успокоиться. Говоря о смерти моей наложницы Тань Юй-лин, я свои подозрения выдал за совершенно определенные факты, причем со скорбью в голосе оказал:

- Даже ее погубили японцы! - И хотя в это время я был действительно взволнован, мне все же очень хотелось, чтобы люди и во мне видели пострадавшего.

Защитники обвиняемых для смягчения вины своих подзащитных шли на всяческие уловки, чтобы снизить ценность моих показаний. Некоторые даже пытались поставить под сомнение мое право быть свидетелем. Конечно, их попытки окончились неудачей. Даже если бы они действительно опровергли все, что я сказал, они не сумели |бы изменить судьбу обвиняемых. Однако, если они рассчитывали сыграть на моем страхе за собственную шкуру и заставить меня (говорить поменьше, то это им удалось. Помню, когда я перечислил злодеяния японских военных преступников, один американский адвокат крикнул мне:

- Вы валите всю вину на японцев, но вы сами преступник, и в конечном итоге вас будет судить китайское правительство!

Его слова попали в самую цель. Этого я боялся больше всего. Именно страх вынуждал меня объяснять предательство и капитуляцию как результат насилия. Я полностью отрицал какую-либо связь с японцами. Даже когда на суде мне представили мое письмо, адресованное Минами Дзиро, я решительно отказался от него, заявив, что оно сфабриковано японцами. Я скрыл этот o факт, а также и многие тайные интриги японского империализма, что во многом облегчило участь японских военных преступников.

Советский поезд, в котором препровождались под стражей военные преступники Маньчжоу-Го, 31 июля 1950 года прибыл на станцию Пограничная на китайско-советской границе. Начальник сообщил, что передача нас китайскому правительству состоится только на следующее утро, и пожелал спокойной ночи.

В Хабаровске при посадке в поезд меня разлучили с семьей и поместили в вагон с советскими офицерами.

Я лежал на полке с открытыми глазами, уставившись в одну точку; мучивший меня страх смерти не давал заснуть. Я сел, несколько раз прочел про себя молитву и только хотел было лечь,, как с перрона послышались шаги; мне показалось, будто подходит отряд солдат. Я посмотрел в окно - никого не было. Мерный стук сапог постепенно затих, и лишь вдалеке зловеще мерцал свет лампы. Я вздохнул, снова забился в угол купе и уставился на пустые стаканы, стоявшие на столжке у окна. Вспомнились слова, сказанные советским капитаном - начальником конвоя:

- Рассветет - и вы увидите свою родину. Возвращение на родину - всегда праздник!.

В то время я больше думал о предках, чем о родине, а коммунисты ассоциировались в моем сознании с "бурным паводком и лютыми зверями". Правда, в Советском Союзе, хотя он и коммунистическая: страна, ко мне отнеслись гуманно. Но Советский Союз - одно из союзных государств, связанных международными! соглашениями. В Китае же обстановка иная. Китайские коммунисты свергли Чан Кай-ши, не признают никаких "законных династий" и, естественно, могут поступить со мной так, как пожелают. К тому же они ненавидели меня во сто крат больше, чем Чан Кай-ши. И вот теперь меня должны передать в их руки. Есть ли еще надежда на спасение? "Красивая смерть хуже жалкого существования",- эта мысль не раз поддерживала меня в течение десяти с лишним лет. Теперь я считал, что "жалкое существование" по-прежнему остается иллюзией, ожидать же "красивой смерти" значило ожидать слишком многого.

Всю ночь меня мучили эти кошмарные мысли. Когда рассвело, советский капитан предложил мне пойти с ним к представителям китайского лравительства. Я же думал только о том, хватит ли у меня мужества перед смертью крикнуть: "Да здравствует император Тайцзу!"

Плохо соображая, с распухшей головой, я вошел в купе, где сидели два китайца: один был одет во френч, другой - в военную форму цвета хаки без знаков отличия, только на груди имелась нашивка: "Народно-освободительная армия Китая".

Тот, кто был одет во френч, повернувшись, пристально посмотрел на меня и сказал:

- Я прибыл встретить вас по приказу премьер-министра Чжоу Энь-лая. Теперь все вы вернулись на родину...

Опустив голову, я ждал, что сейчас военный наденет на меня наручники. Однако он не двигался с места.

"Знает, что мне не убежать",- подумал я, когда вместе с советским капитаном вышел из купе. На перроне выстроились две шеренги солдат с винтовками: с одной стороны советские солдаты, с другой - китайские с такими же нашивками, как у военного в купе. Мы прошли между шеренгами солдат и вошли в поезд, стоящий напротив. В эти короткие минуты я вспомнил, что восьмимиллионная армия Чан Кай-ши была уничтожена именно людьми с такими нашивками. Теперь же в их глазах я казался хуже червяка.

В вагоне я увидел бывших чиновников Маньчжоу-Го и моих родственников. Все они сидели смирно, и никто не был связан. Меня проводили к моему месту недалеко от конца вагона, и солдат положил мой чемодан на полку. Я сел и хотел было взглянуть в окно и только тогда увидел, что вое стекла были наклеены (бумагой; посмотрел в один конец, вагона, в другой - в каждом стоял солдат с автоматом. Я похолодел от страха. Куда же нас везут с такой охраной, если не на казнь? Я взглянул насидевших слева от меня. Лица их были мертвенно-бледны.

Вскоре в вагон вошел человек, по виду офицер, но бее оружия.

- Ну, теперь вы вернулись на родину,- сказал он, оглядывая нас.- Центральное народное правительство все уже для вас приготовило. Вам не о чем беспокоиться.

В поезде есть медицинский персонал; кто нездоров, может обратиться к врачу...

Что бы это могло значить? "Родину", "приготовлено", "не беспокоиться", "больные могут, обратиться к врачу". "А,- подумал я,- это для того, чтобы успокоить нас и избежать в пути инцидента". Позже несколько солдат принесли большую корзинку с чашками и палочки для еды. Раздавая их нам, они говорили:

- Берегите их, не разбейте, в дороге негде будет взять новые.

Я думал: "Дорога на каэнь, видимо, не коротка, иначе к чему все ети слова?"

На завтрак нам дали маринованные овощи, соленые яйца и рисовую кашу. Аромат домашней кухни возбудил у всех аппетит. В одно мгновение большое ведро с рисом опустело. Увидев это, солдаты уступили нам кашу, которую собирались есть сами. Я знал, что в поезде нет кухни. Солдаты могли вновь приготовить себе еду только на следующей станции, поэтому их поступок не укладывался у меня в голове. В конце концов, мне было ясно только одно: так Или иначе, они не могут питать к нам добрых чувств.

После завтрака лица у многих оживились. Позднее, когда заговорили о поступке солдат, большинство отметили, что конвойные очень воспитанны, дисциплинированны и по крайней мере в пути жестоко обращаться с нами не будут. У меня в то время подобных мыслей не было и все представлялось совсем в ином свете... Позавтракав, некоторые задремали, я же не находил себе места. Все хотелось с кем-нибудь поговорить, доказать, что я не заслуживаю смерти.

Напротив меня сидел очень молодой боец службы общественной безопасности. Я внимательно оглядел его и, заметив на груди значок, нашел тему для разговора.

- Вы - боец Народно-освободительной армии Китая.- Вцервые в жизни я употребил слово "вы",-Освобождение! Какой прекрасный смысл в этом слове. Я буддист! А в буддийских сутрах тоже проповедуется эта идея. Наш Будда проявляет милосердие и тверд в желании освободить все души...

Молоденький боец вытаращил на меня глаза и, не произнося ни звука, слушал мою болтовню. Когда я начал говорить, что до сих нор не убивал животных и даже мухи не тронул, лицо его стало непроницаемым и трудно было понять, о чем он в этот момент думал. Я невольно осекся и замолчал. Откуда же мне было знать, что этот молоденький солдат также не мог уловить хода моих мыслей.

Чувство безнадежности усилилось. Я слушал, как стучат колеса поезда, и мне казалось, что смерть моя все ближе и ближе. Встав с места, я начал бесцельно ходить по проходу. Вдруг мне послышалось, что мой племянник Сяо Сю шепчет кому-то слова, похожие на "монархия", "демократия". Я остановился и закричал:

- О какой монархии можно сейчас говорить! Кто посмеет плохо отзываться о демократии, с тем я буду биться до конца!

Все были озадачены моими словами. Я же истерично продолжал:

- Чего вы на меня уставились? Все равно (расстреляют только меня. Вам-то чего бояться?

Солдат повел меня на место и говорил, успокаивая:

- Вам нужно как следует отдохнуть.

Я, словно заколдованный, держался за него и шептал:

- Это мой племянник, у него дурные мысли, и он против демократии. Есть тут еще один, по фамилии Чжао, бывший офицер. В Советском Союзе он говорил много плохого....

Я вернулся на место, продолжая что-то бормотать. Потом я заснул. Видимо, сказались несколько бессонных ночей.

Когда я проснулся, было раннее утро. Я вспомнил вчерашнее и захотел узнать, какова же судьба двух изобличенных мною людей. Я поднялся, поискал глазами и увидел, что Сяо Сю и Чжао сидят на прежних местах. Выражение лица у Сяо Сю было обычным, а у Чжао как будто чуть изменилось. Я подошел поближе; лицо его казалось печальным: он внимательно разглядывал свои руки. "Видимо, он сам знает о надвигающейся смерти и жалеет себя",-подумал я и вспомнил истории о том, как души умерших мстят за обиды. Больше всего я боялся, что после смерти его душа будет искать меня, чтобы свести счеты. Я невольно подошел к нему, стал на колени и отвесил земной поклон. Совершив этот обряд "моления о предотвращении несчастья", я возвратился, бормоча "молитву, заклинаюшую душу умерших".

Поезд замедлил ход и остановился. Кто-то тихо произнес:

- Чанчунь.

Меня словно пружиной подбросило. Я бросился к заклеенному бумагой окну. Однако ничего не увидел, только слышал, что где-то близко множество голосов поют песню. "Вот место моей смерти. Здесь, где я был императором, теперь уже собрался народ в ожидании суда надо мной",-решил я. В этот момент в вагон вошли два солдата и направились "о мне. У меня все оборвалось внутри. Но оказалось, они принесли завтрак. Вскоре поезд снова тронулся.

Когда он прибыл в Шэньян, я подумал, что уж на этот раз мне не избежать смерти. Я ее найду там, где когда-то начался расцвет моих предков. Почти сразу же после остановки поезда в вагон вошел незнакомый человек. Он держал в руках какой-то список и, обращаясь ко всем, объявил:

- Погода сегодня слишком жаркая; кто постарше, сейчас проследует за мной, чтобы отдохнуть.- И стал читать список. Когда я услышал не только свое имя, но и имя племянника Сяо Сю, я удивился. Мне было сорок четыре года. Если меня и можно было с большим трудом считать пожилым человеком, можно ли считать таковым Сяо Сю, которому всего тридцать с лишним лет? Я решил, что здесь какой-то обман. Я - император, остальные - министры, а Сяо Сю изобличен мной же. Вместе с другими вызванными по списку я сел в большой крытый грузовик, который сопровождали солдаты с автоматами. Я сказал Сяо Сю:

- Конец! Вместе отправимся к предкам!

Сяо Сю побледнел как полотно. Человек, принесший список, рассмеялся:

- Чего вы боитесь? Я ведь говорил, что вы поедете отдыхать!

Не слушая его, я твердил про себя: "Обман! Обман! Обман!"

Грузовик остановился перед большим зданием, у которого тоже стояли солдаты с автоматами. Нас встретил военный и повел наверх. Мне уже было все равно. Если суждено умереть, так поскорей! Убыстряя шаг, я чуть не обогпал нашего провожатого. Поднявшись наверх, он быстро подошел к одной из двепей н знаком пригласил меня войти в большую комнату. Посередине стояли длинный стол и стулья. На столе были фрукты, сигареты, пирожные. Я взял яблоко и откусил, решив, что это "предсмертный банкет". Затем стали входить те, кто шел позади меня. Вскоре комната заполнилась людьми.

Человек средних лет, во френче, стоя поодаль от меня, начал говорить. Я через силу старался проглотить то, что было во рту, и потому не расслышал ни одного его слова. С трудом съев яблоко, я прервал его:

- Хватит разговаривать! Пошли скорей!

Люди во френчах засмеялись. Рассмеялся и говоривший:

- Вы слишком спешите. Не бойтесь! Приедете в Фу-шунь, отдохнете хорошенько, а потом за учебу...

Я был обескуражен этими словами. Разве меня не собираются убить? Что все это значит? Как раз в этот момент вошел наш провожатый, держа в руках злополучный список. Обращаясь к только что говорившему, он доложил, что, кроме Си Ся, который болен, все остальные, нуждающиеся в отдыхе, явились. Махнув на все рукой, я вышел вперед и выхватил список с фамилиями. Хотя этот поступок вызвал всеобщий смех, я убедился, что это действительно не смертный приговор. В это время в комнату вошел Сяо Чжан, сын Чжан Цзин-хуэя, вернувшийся на родину раньше, с другой партией военных преступников. От него мы узнали, что все вернувшиеся до нас живы, что в семьях некоторых из нашей группы все благополучно, дети учатся или работают. Лица у всех посветлели, а из моих глаз непрерывно текли слезы.